Барракуда - Хелена Секула

– Знаешь, я не чувствую с ним ни малейшей человеческой связи, – исповедовался мне Этер, потрясенный своим открытием.

Он поспешил в Бостон, чтобы искупить неприязнь к брату и чувство вины за собственное здоровье. А еще – чтобы увидеть Ванессу.

Но она по-прежнему отказывалась встречаться с ним.

– Почему она меня ненавидит, чем я перед ней виноват?

Этер лелеял тайную надежду, что я каким-то образом все разнюхаю и ему донесу. В какой-то мере я уже знала, в чем дело, слепив воедино обрывки пьяных монологов Ванессы.

В чем он виноват? Да в том, что появился на свет. Ванесса восприняла рождение Этера как пощечину своей женской сути. Кроме того, на Этера обратилась вся отцовская любовь, несчастному уроду ничего не осталось.

Ванесса согласилась, когда муж решил завести собственного ребенка. Неизвестно, чем она руководствовалась. Возможно, чувством вины за то, что не смогла произвести здорового потомства, возможно, любила мужа и боялась его потерять. Или ею руководила забота об Артуре, который мог стать яблоком раздора между ними? В любом случае Ванесса обещала признать своим ребенка мужа. Каким же унижением была для нее эта сделка! Ее сына поместили в санаторий в Лаго-Маджоре, а она сама, согласно желанию мужа, поселилась под Парижем, симулируя беременность.

Но Ванесса не знала своего сердца.

Она не только не смогла усыновить ребенка, ее не хватило даже на терпимость. При известии о том, что ребенок родился, она возненавидела его, отказалась признать и не хотела больше о нем слышать. Не вышла из нее библейская Сара.

Дороги супругов разошлись, а Артур стал обоюдоострым мечом в руках Ванессы и ее мужа. С течением времени обида Ванессы превратилась в ненависть. И она погрузилась в личный ад.

Первый антракт в круизе я устроила в Гааге.

Между поездами позвонила Этеру. Номер на Стегнах, один из перечисленных им в открытке, не отвечал. Я позвонила по другому, в деревенский дом в Ориле. Этот номер он сообщил мне в письме год назад.

– Слушаю! – раздался в телефонной трубке голос Этера, на фоне смеха, музыки, звона бокалов.

– Собираюсь тебя навестить. – Я не узнала собственный голос, таким чужим он стал от волнения.

Этер узнал меня, только когда я назвалась и напомнила ему о Париже.

– Где ты?

Он даже обрадовался. Я ответила.

– Садись в самолет и лети сюда! Я встречу тебя на Окенче.

– Буду в Варшаве только послезавтра. – Я все еще не хотела рисковать и лететь самолетом.

– Жаль… Завтра я уезжаю на несколько дней.

– Я думала, что смогу у тебя остановиться. Естественно, мне было где жить, но я бы охотно приняла его приглашение.

– Никаких проблем! Я оставлю тебе ключи в секретариате нашей фирмы. Тебе любой покажет зеленый небоскреб на улице Ставки.

Этер не знал, откуда я на самом деле родом. Я никогда ему не говорила.

– Скажи, что приедет Сюзанна Карте. Так меня зовут.

Я повесила трубку, чтобы не объяснять, куда подевалась Мерседес Амадо, и нырнула в уличную толчею. Субботний вечер, неспешная нарядная толпа. Чужой язык, чужой город, чужие обычаи. Я внезапно почувствовала себя одинокой, брошенной, выведенной за скобки обычной жизни. Мне отчаянно захотелось домой. Давали о себе знать усталость и разочарование короткой памятью Этера.

После семидесяти восьми часов непрерывного бегства через Бельгию, Голландию и Германию я добралась, наконец, до родины.

Варшава.

Чистая, аккуратная, тихая ранним утром, близкая, трогательная и немного другая, провинциальная после буйства западных метрополий.

Ресторан – учет. Газетный киоск – «сейчас вернусь». Не работает – киоскер в отпуске, не работает – продавец болен, не работает – мастер уволился. Прием товара. Ревизия. Ремонт.

«В парк. Жолибож» – опущенный козырек единственного такси на стоянке.

– Я те из жопы гараж сделаю, щенок! – Тип за рулем принял меня за парня.

– Куда прешь, корова! – Водитель автобуса признал во мне девушку.

Я почувствовала себя в родном городе.

А вот и далекая Воля за караимским кладбищем. Давно не виденный дом с насосом и всеми удобствами во дворе. Но сад прекрасен, деревья выросли, в кронах прибавилось ветвей. И моя мать, немолодая уже, потому что я – поздний ребенок, о таких говорят «поскребыш».

Я сирота по собственному желанию и давно не видела братьев-сеструх, которые неплохо в жизни устроились. Они критиковали меня за образ жизни и непонятные источники дохода. Знали бы они, чем я на самом деле занимаюсь, – на порог не пустили бы. Знать-то они не хотели. И жили отдельно от матери.

– Люня! – обняла меня мама.

Только она по-прежнему называла меня этим детским уменьшительным именем. Только она знала правду обо мне. Но матери любят своих детей такими, какие они есть.

Все как раньше. Выскобленный, шафраново-желтый некрашеный пол, тряпочные половики, огромная печка с треснутой кафельной плиткой. В комнате диван (мама именует его оттоманкой) под узорчатым плюшевым покрывалом, бесчисленные вышитые подушки. В центре дивана – кукла, цыганка в юбке с блестками. Этой куклой детям никогда не позволяли играть. Украшение единственной ценной мебели в доме, на которую и садились-то только по праздникам.

– Я тебе яичницу сейчас пожарю!

Мама не спрашивала, откуда я, как никогда не спрашивала отца.

Она разбивала яйца, на сковородке шипел жир, а когда я наелась, принесла оцинкованное корыто, тоже из моего детства, и подбросила угля в печь.

Воду мама черпала из котелка, вмурованного в плиту вместо пятой конфорки. Сколько я себя помню, там всегда кипела вода, если печь была затоплена.

– Спасибо тебе за посылки, а денежки я приберегла для тебя.

Мама была дочерью, сестрой, женой и матерью людей, живущих отнюдь не в согласии с уголовным кодексом. Сама она ни в чем таком никогда не принимала участия. Она работала и выслужила скромную пенсию.

– Все, что я прислала, – это тебе.

– Да мне, детка, мало надо. Может, ты когда-нибудь остепенишься, замуж выйдешь… Что за мода пошла, девушки такие худые! – причитала она, растирая мне спину. – Небось, в этих заграницах ты и ела-то что попало. Ну, ничего! Если посидишь дома подольше, я тебя откормлю. – Так мама хотела вызнать, как долго я пробуду дома.

Неизменность любви мамы и искренняя радость от моего возвращения, вечная жизнь старого дома возвратили мне покой. Засыпая, я чувствовала себя в безопасности. Но это было совсем не так. Со мной остались страсти, гнев и безумие других людей.

АДВОКАТ ОСКЕРКО

– Адвокат Оскерко? – Женский голос с французским акцентом поперхнулся моей фамилией.

В трубке шелестели еле слышимые помехи, словно бился далекий пульс. Такой телефон был у Этера в Ориле. Последнее достижение электроники «Телефункен».

– У меня есть сведения, представляющие огромное значение для старого Станнингтона.

Дама говорила по-французски, но слово «старый» она произнесла по-польски, хотя с таким же кошмарным акцентом, что и мою фамилию.

– Я не веду дела старшего мистера Станнингтона, до сих пор я видел его только раз.

– Ничего страшного. Он серьезно отнесется к поверенному в делах своего сына.

– А к вам?

– Со мной дело обстоит несколько хуже. Он может подумать, что я хочу вытянуть из него деньги.

– А вы этого не хотите?

– Вы всегда столь нелюбезны с клиентами? – старательно выговорила она опять же по-польски.

– Вы не относитесь к числу моих клиентов, к тому же разговариваете со мной анонимно.

– А обязательная вежливость члена коллегии адвокатов?

– Увы, всеобщая вульгаризация не обошла и моей профессии.

– Прошу вас, отнеситесь ко мне серьезно, – попросила незнакомка на фоне все той же характерной пульсации. – Я действую в интересах Этера, а он – ваш клиент.

– Я скептик, мадам. Не верю в бескорыстную заботу о чужом благе, особенно когда ее декларирует на расстоянии некий аноним.

– Давайте не будем философствовать. Вы согласны выполнить мою просьбу? Прошу вас, не отказывайтесь, иначе может случиться беда!

– Что мне передать в Калифорнию? Только постарайтесь говорить конкретно.

Может быть, сведения и в самом деле важные: в голосе женщины звучало почти отчаяние.

– Документы Орлано Хэррокса в Варшаве, у меня. Насколько мне известно, это единственный экземпляр. Я готова передать им бумаги.

– Как с вами связаться?

– Пусть назовут день приезда и гостиницу, где они остановятся. Я сама найду мистера Станнингтона. Я позвоню вам завтра. Счет идет на часы! До следующего звонка, пан адвокат!

Заказав Лос-Анджелес, я набрал номер Ориля, хотя и не верил, что незнакомка возьмет трубку, даже если она и правда звонила из дома Этера. Действительно, отозвался только автоответчик.

Зато Калифорния ответила.

– Приветствую вас, мистер Оскерко, – сухо сказал Станнингтон-старший.