Время в тумане - Евгений Жук

— Конем, а не лошадью! Дилетантизм! — багровели очкарики, и спор разгорался с новой силой…

Впрочем, работали очкарики неплохо, за тяжелейшей работой сил и времени на блицы им оставалось все меньше, и он тогда почти забыл о споре, но в комнату к ним заходил все же редко.

…Посидев минут пять — это был ритуал вежливости, — он уже собрался уходить, как вдруг его рука, опущенная для опоры на одеяло, ощутила что-то непонятное, горкой топорщившее натянутое одеяло и незамеченное им потому, что «горка» эта была прикрыта еще и подушкой.

«Странно, — подумал он, скорее из любопытства ощупывая мягкие кубики, составлявшие «горку». — Что же это может быть?»

Кровать, на которой он сидел, была кроватью бригадира. Бригадир был женатым, женой его была вторая повариха — напарница Зойки, и у них могли быть вещи, которых обычно нет у холостых… Как только он подумал об этом, рука его отдернулась от «горки», но в самый последний момент мягкий кубик, неприкрытый одеялом, попал к нему в руки, и он взял его.

Это был обычный пакет чая, обычного грузинского чая, и он, почти равнодушно повертев его, сказал:

— Будешь разбирать постель — не забудь о чае, бригадир. Да и жена, небось, завтра искать будет.

Его невинные, глупо-шутливые слова вдруг застыли и повисли где-то под потолком, и случилось странное — очкарики оторвались от шахматной доски. Стекла очков повернулись к нему и, пуская блики, замерли. Женатик-бригадир пунцово покраснел и сказал, вернее, промямлил, что жена ничего не знает и ни при чем.

Он уже хотел было сморозить навроде: «Причем тут ни при чем?», как вдруг слабая догадка, через несколько мгновений переросшая в уверенность, мелькнула в нем, и злоба — тяжелая, тошноватая злоба — стала быстро охватывать все его существо.

— Передача зэкам, на чифир? — спросил он, удивляясь, как быстро он сконструировал эту, никогда не произносимую им фразу. И не просто сконструировал, но и придал ей точный смысл, тон и оттенок.

Слабая, почти интуитивно пришедшая к нему догадка оказалась верна — очкарики поникли.

— У вас вид — будто вы проиграли блиц, — сказал он, не совсем зная всей сути, но чувствуя, что «шахматисты» находятся в страшных, еще до конца неведомых ему и зажатых им самим, клещах. — Есть еще чай?.. Сколько?.. Как и где вы передаете его?.. Что получаете взамен?..

Ответов он почти не слышал. Злоба уходила из него, да и он не дал бы ей осесть в нем — это было не для него, но другое, странное, сладковатое чувство наполняло его. Оно было похожим на то, которое он почувствовал несколько дней назад, когда ногами бил Бациллу. Его это даже чуть испугало вначале, но времени разбираться с чувствами не было — он «бил», «бил» и «бил» этих тощих «шахматистов», и вскоре на столе вместо шахмат появилась собранная со всех углов большая гора чая, а рядом самодельные кольца, браслеты для часов и главное — небольшой, тускло мерцавший черными щечками нож, блестящее лезвие которого резко дергалось между этими щечками, лишь только сдвигали одно из них.

Он уже почти все знал: и то, что «занимаются» они этим недели две, и сколько пачек чая стоит кольцо и сколько нож; и что научил и предложил им все это «химик»-сварщик, варивший им трубы; и что бросали они свертки с чаем с мусорной кучи, а теперь — после того, как смерч раскидал эту кучу, — с трубного крана.

Он уже понял, что́ сделает с этой бригадой и бригадиром, но все еще «дожимал» очкариков, пытаясь узнать, кто, кроме них, занимается этим в отряде и главное — могло ли знать или просто догадываться об этом начальство.

Жалкие и растерянные очкарики в голос уверяли, что действовали осторожно и никто ничего не знает.

— А чай? — резко спросил он. — Кто вам покупал чай? — У вас у самих не было на это времени. Жена? — повернулся он к бригадиру.

— Она ни при чем, — пунцово-красный бригадир сидел на кровати. Он вдруг вскочил, бледнея, наверное, ему показалось, что Крашев не верит, и стал повторять, что жена ни при чем.

«Размяк «солдатик», — подумал Крашев. — Но кто же покупал им чай? Дежурные по кухне? Навряд ли… Кто же еще ходит в магазин?.. Зойка! — осенило его, и он помрачнел — смешливая, работящая, неунывающая Зойка ему нравилась… — Ах ты, авантюрная девица»… — вспомнил он громадные серьги в ее ушах.

— Так кто же покупал? — повернулся он к очкарикам. Те уныло молчали.

— Молчите? Хуже для вас, — Крашев повернулся к бригадиру. — Зойка?

— Да, — растерянно сказал тот, сделавшись совсем красным.

— Приведи ее сюда, — жестко сказал он бригадиру. — Даже если легла спать. Понял?

— Есть! — по-военному ответил бригадир и быстро вышел, а минут через пять вернулся с Зойкой. Следом за ними, поправляя волосы, шла жена бригадира.

Увидев ее, Крашев поморщился. Эти пять минут он прикидывал, как быстро, не привлекая совет бригадиров, комиссара, Жору, может быть, весь отряд, сделать то, что он задумал сделать, и жена бригадира — взрослая, года на три старше Крашева женщина, — мешала ему.

— Ты покупала? — спросил он Зойку, кивнув на гору квадратных пачек.

На какой-то миг ему стало невыносимо тяжело оттого, что он задумал, оттого, что перед ним сидела хорошенькая Зойка и ей надо было задавать вопросы, но он тут же, как уже не раз делал в таких случаях и как много раз еще будет делать, стал внушать себе другое. «Ты сделаешь это, — вдалбливал он в свое «первое» полушарие. — Ты выгонишь их, а завтра вместе с Жорой объявишь об этом всему отряду. Жора поддержит тебя — вспомни его лозунг: «Меньше народу — больше кислороду». Но дело даже не в этом. Узнает начальство — расформируют отряд, и плакали все премиальные, а это почти половина заработка. Нет! Выгонять, и выгонять немедленно, как в прошлый раз выгнали пятерых сачков. Ведь тогда из отряда никто слова не сказал. А здесь дела покрупнее…»

Его губы двигались, он почти шептал все это, пытаясь задавить то, что еще сомневалось, не решалось, сопротивлялось в нем самом…

В том, что чай покупала она, Зойка призналась. Призналась и в том, что знала, для каких дел. Но в том, что это плохо, признаваться не хотела.

— Натуральный товарообмен! — фыркала она, встряхивая аккуратной головкой. Громадные серьги в ее ушах звенели. — А куда там эти зэки использовали чай — не наше дело.

— Ну, вот что, — решительно сказал он, глядя, как, слушая Зойку, ожили очкарики. — Пишите объяснительные. На имя декана, а еще лучше на имя секретаря комсомола — ты ведь, кажется, в институтском комитете состоишь? — Он посмотрел на Зойку. — Вот и пиши. Сколько пачек купила… Для чего… Что взамен получили, ну и так далее. Посмотрим, что в комитете комсомола скажут да и в деканате.

Очкарики опять поникли, взяли разлохмаченную, исчерканную этюдами толстую тетрадь, вырвали по листку и медленно, спотыкаясь на каждом слове, заелозили ручками по бумаге.

Крашев ждал, соображая уже другое: как оставить эту глупую Зойку в отряде, ведь ясно: выгонит он сейчас бригадира — уедет с ним и его жена, а на кухне без повара нельзя.

Но писать объяснительную Зойка отказалась, и Крашев, злясь на нее и не зная, что с ней делать, медленно, намного медленней, чем надо было это делать, стал собирать листки у очкариков. И тут молчавшая жена бригадира сказала:

— Так что же будет с нами, с моим мужем?

Это ее «моим мужем» отчего-то покоробило Крашева.

— С вами ничего, — ответил он, не переставая думать о Зойке. — Но вашему мужу, — он тоже поднажал на «вашему», — и его бригаде оставаться нельзя — придется покинуть отряд и сегодня, сейчас же, уехать.

— Как это уехать? — медленно, покрываясь красными пятнами, спросила женщина. — А куда же я? И как же мы?.. У нас ведь ребенок будет… Ты что же молчишь, макушка твоя глупая? — рванулась она к мужу. — Ведь ты при чем? Ведь при чем? Ах, ты, долбец, ах долбец — связался с соплями… Он же ни при чем, — повернулась она к Крашеву, в ее глазах выступили злые слезы. — Ведь ни при чем… Вот эти все, — ткнула она пальцем в очкариков. — Мой ведь даже ничего не променял… У-у-у, колгота, — повернулась она к мужу.

— Хорошо, — резко сказал Крашев. В испуганной и злой деревенской бабе, какою вдруг оказалась жена бригадира, он почувствовал сильную союзницу. — Если бригадир не виноват — пусть остается, а остальные… — Крашев вспомнил то, что говорил пятерым сачкам, которых они выгнали с Жорой, и точно так же, глядя на часы, повторил про электричку, деканат, комсомольский комитет…

О Зойке он уже не думал…

Да, он заработал тогда в Коми тысячу рублей. Но руководил ли он тогда? И понял ли, что значит это заманчивое слово — руководитель?..

Ему тогда казалось, что понял… И странно было видеть, как еще сонный, но быстро схвативший основное Жора Гробовский сполз с кровати и, борясь с дремой, накатывающей на его щуплое тело, хриплым голосом стал объяснять ему, что это глупость.