Время в тумане - Евгений Жук

«Анна, — понял Крашев. — Это Анна».

Женщина махнула Крашеву рукой и что-то сказала. Он ничего не услышал и дернул ручку, опуская окно. Окно не опускалось. Мать и Анна шли рядом и что-то говорили ему. Поезд, вовсе оправившись от несколькоминутной дремы, дернулся и, убыстряя ход, плавно покатился вдоль платформы. Анна опять что-то сказала ему. Он молча смотрел на ее почти не изменившееся круглое лицо, на седые волосы. Что она хочет сказать ему? Он махнул ей рукой, указывая на конец вагона, и пошел по коридору. Тамбур дохнул на него вонью множества выкуренных, раздавленных и заплеванных сигарет. Проводницы не было. Он понял, что ошибся, что прошел не в тот тамбур. Дверь тамбура была закрыта. Понимая, что дверь и должна быть закрытой, Крашев посмотрел сквозь стекло ближайшего к тамбуру окна. Мать была уже далеко, но Анна, надеясь, что он откроет дверь, немного поотстав, шла за вагоном.

Крашев дернул ручку и дверь открылась. Он высунулся из вагона, отыскивая Анну. Что она хочет сказать ему? Он нашел ее — она шла быстрым шагом, почти бежала. Что же она хочет сказать ему? Он замахал ей рукой: он здесь, он открыл дверь! И увидел, что Анна застыла — платформа обрывалась метровым откосом.

Он отступил вовнутрь, и его опять коснулась вонь тамбура. Неистово заалел перед глазами стоп-кран. Крашев вдруг вспомнил, как ехал сюда, как в вагон сел пьяненький паренек, бормотавший «Она меня не любит, она меня не любит», и как он останавливал раз за разом поезд, и как два сержанта волокли его, а паренек все шептал… Крашев шагнул и протянул руку к ручке стоп-крана…

Он ясно почувствовал, как взмокла его ладонь, охватившая холодную, давно никем не держанную ручку. «А ведь не дернешь — побоишься, — зашептала иная часть его сознания. — Представь: ты — замначальника крупнейшего в стране Главка — хулиган! Представь себе, как этот поезд, уже отчетливо бьющий по стыкам, дернется, как тормозные колодки начнут душить колеса и их визг заглушит шипенье выходящего воздуха, как посыпятся с полок дремлющие пассажиры, заплачут, набив шишки дети, заматерятся и побегут вдоль состава машинист с бригадиром…»

— Не сможешь, нет, не сможешь, — сказал он вслух и отдернул руку от стоп-крана.

Дверь тамбура все еще была открыта. Огибая бухту, поезд, поднимаясь, мчался к первому тоннелю. Поезд уже взобрался на склон ближней маленькой горы, и земля с этой стороны была далеко-далеко внизу, мягкая, еще зеленая и беззащитная.

«Я — раб, паршивый раб, во мне нет внутренней свободы… Я весь в сетях…» — думал он, оцепенело глядя на медленно текущую, мягкую землю…

А потом, как и много лет назад, поезд вбежал во тьму первого тоннеля, и все вмиг изменилось. Спрессованный воздух ворвался в открытую дверь, колеса задуплетили, казалось, в самом тамбуре, но Крашев все так же оцепенело стоял у стоп-крана и, лишь когда поезд появился по другую сторону дырявой горы, закрыл дверь и медленно пошел по коридору пустого вагона…

В областном городе вагон ожил, стал наполняться пассажирами. Появилась молодая девушка-проводница, растопила печь и стала готовить кипяток.

Крашев переоделся и лег на верхнюю полку. Поезд двигался на север, к мгле, к холоду. И, наверно, уже сейчас за стеклами вагона было зябко, но пока здесь, в прокаленном за день вагоне, это не ощущалось.

Светила полная луна. По теплой земле полз плотный молочный туман, разорванный в иных местах темными пятнами. Что-то пульсировало в этих пятнах. Казалось, земля — живая, теплая — дышит через эти пятна.

«Какая же она беззащитная! — думал он. — Стрела, копье, метеорит, — все может поразить ее, ничем она не прикрыта». И эта открытость, беззащитность земли вдруг поразила его, как поразило когда-то другое: беззащитность и открытость его маленького сына, а особенно детской его головки с дышащими, едва прикрытыми тонкой кожицей, отверстиями на темени. Мозг был совсем рядом. Ткни булавкой и все — готов. Его тогда поразило все: и тонкая пульсирующая кожица, и жуткая, ничего не ведающая наивность сына, и жуткость самой его мысли о булавке.

Мелькали небольшие станции, на которых поезд не останавливался. Бегущие столбы электрифицированной дороги, их разбегающиеся от ярких станционных прожекторов тени, растяжки, сам электропровод — все это мелькало, двоилось, троилось, переплеталось в какой-то хаос, куда попадал поезд. Но станция кончалась, прожекторов становилось меньше и меньше, тени-сети, тормозившие поезд, пропадали, оставались позади последние молчаливые хатки с одиночными тополями-сторожами, и состав свободно и плавно двигался дальше и дальше.

…Текли, бежали мысли… Оцепенелые, словно и они попадали в тени-сети, но вот вырваться не могли…

…А ведь это был поначалу его обычный челночный ход. Вернее, он уже понял, что в каждой ситуации должны быть запасные ходы, и завод на Урале был таким запасным ходом, ставшим после окончания института основным.

Просторный, с английским оборудованием, готовившийся выпускать совершенно новые для страны стройматериалы, голубой завод ему понравился, и, походив по нему часа два, он пошел в отдел кадров.

К посетителям, вроде Крашева-студента, и к таким предложениям — написать письмо в институт с персональным запросом — начальник отдела кадров, молодой, лысоватый, тщательно одетый человек, готов не был. Но многому, очень многому научили Крашева строительные отряды. Он уже знал, как и о чем разговаривать с кадровиками, секретарями, замами и помами. Да и задача — набрать молодых, линейных, самых низкооплачиваемых работников — перед начальником отдела кадров стояла. И лысоватый, тщательно одетый молодой человек, не любящий делать что-то не так (а письмо, о котором просил Крашев, было как раз из числа «делать что-то не так»), записав «реквизиты» (так он выразился), прислать письмо с запросом на Крашева согласился.

«Но что же тут плохого?» — спросил он себя. Что плохого в том, что он искал для себя хорошую работу? Ведь в Москве было так неопределенно и так ему не нравилось… Оставаться на кафедре? Но науку он не любил, а преподавать (хотя бы и в будущем) — тем более. Наука на кафедре была так слаба! Преподаватели ему казались еще слабее…

Идти на стройку мастером?.. Он так и решил и пошел бы на стройку, если бы не эта дурацкая история с тещей, вернее, с тестем.

…После той ночи, утром, прямо из мужского общежития, они поехали в загс и подали заявление, а после свадьбы веселой, шумной, он вдруг с удивлением обнаружил, что жена в общем-то не одна, что у нее есть мать, отец, старшая сестра, куча дальних и близких родственников и еще бо́льшая куча знакомых и приятелей. Как большинство холостых мужчин, он догадывался, что у женатых должна быть теща, тесть, свояченицы и бог весть кто еще, и, как большинство холостых, он надеялся отделить свою будущую жену от ее прежнего окружения, но и, как большинству женатых, ему это не удалось.

В Замоскворечье родители жены имели небольшую двухкомнатную квартиру (теща называла ее «хрущевкой»). Старшая сестра жены была замужем, с родителями не жила, и выделенная Крашеву с женой маленькая комнатка вначале показалась ему раем. Но родители жены — пенсионеры — вечно торчали дома, у старшей сестры были постоянные проблемы с мужем, и она часто оставалась ночевать с дочкой у родителей; приходили и приезжали близкие и дальние родственники и тоже оставались ночевать. Теща — простоватая, тучная женщина, скучавшая по причине пенсии, — всегда была рада гостям, и уединиться, отделить жену от всех было непросто. В маленькой «хрущевке» всегда было шумно, весело, почти безалаберно. Незаметен был лишь тесть — маленький, лысый человек, вечно улыбающийся и вечно чуть-чуть пьяный. Это «чуть-чуть пьяный» было так же верно и постоянно, как то, что тесть никогда не бывал даже «чуть-чуть трезвый». Это его свойство Крашев заметил еще до свадьбы. Свадьба проходила в профессорской столовой, и Крашев боялся, что тесть заснет где-нибудь раньше срока. Но ничего не случилось. Среди горланящих студентов, много евших и много говоривших аспирантов, много, но интеллигентно пивших доцентов тесть был все так же «чуть-чуть», так же тих и незаметен.

Прошел месяц, второй, и жена забеременела. Ему стало казаться, что жена еще больше отдаляется от него, бесконечно шепчется о чем-то с сестрой и матерью. Он уже решил искать квартиру. Но однажды — до распределения оставалось совсем немного — все неожиданно кончилось. В маленькой «хрущевке» стало необычайно тихо.

Первым исчез тесть, исчез таинственно и непонятно, и вследствие тихости незаметного тестя Крашев это исчезновение долго не замечал. Потом ушла старшая сестра с дочкой — она должна была скоро рожать, и у нее с мужем появились новые проблемы, а старые, по причине каких она жила с ним врозь, пока исчезли. Поубавилось дальних и близких родственников. Вот тут-то, когда стало совсем тихо, Крашев и спросил себя: «А где же тесть?»