Мудрецы и поэты - Александр Мелихов

Ему захотелось еще раз взглянуть на сосны; он подошел к окну и, приложив к вискам края ладоней, чтобы в стекле не отражалась комната, начал пристально вглядываться. Было что-то видно только под окном: желтый параллелограмм на снегу и большая тень его головы в нем. Ветер порывами сбивал снег с крыши, словно кто-то засел там с лопатой. Окно от дыхания запотело, он нетерпеливо протер его ладонью и продолжал вглядываться. Слева, подальше, у автовокзала, раскачивалась лампочка, и он знал, что ее алюминиевый колпак коротко и жалко брякает. А направо, где стояли сосны, была сплошная темень. На черном небе едва различалась только зубчатая кайма леса, чернее самой темноты. Но, может быть, он не видел и ее, а только так казалось.

И сравнение со снарядными всплесками уже выглядело вычурным и литературным, а он все смотрел – не мог оторваться.

Снова вспомнился неприятный разговор с братом, и опять стало жутко: а вдруг Славка уже давно считает все незаурядное в нем просто дармоедскими наклонностями? Может быть, этот-то страх и не позволил ему написать брату откровенно и всерьез? И потому все самое важное для него – дети, уподобленные незащищенной ране, банное братство, нагота вежливости, плоть добра – все это выразилось как-то так, будто он только и добивался что подгонки под известный литературный стандарт?

Стоп-стоп… А ведь ему и перед собой как-то неловко всерьез думать о… да, о том, что его всерьез волнует.

Ведь вот и сейчас не о жизни своей он думает, а о каких-то проблемах каких-то художников! Зачем ему все это? Он что – вообразил себя художником? Краска хлынула в лицо. Он усилием воли не дал ей подняться выше подбородка и решился, несмотря ни на что, ответить на вопрос. Ну, так что – он считает себя художником? Мысль завертелась, заюлила, попыталась улизнуть. Он прижал ее и не выпустил, пока она не созналась: да, считает. И считал всегда. И смотрел на прочие занятия с высоты этого положения. Только ему казалось, что быть художником означает просто быть блестящим и неожиданным собеседником, все рассматривать с той точки зрения, своеобразно ли это, способно ли заинтересовать (конечно, тех, кто понимает в своеобразном).

А ведь все это, может, и хорошо, но все равно только надстройка. Профессиональная прочность – вот базис. И это закон. Нравится он тебе или нет – не важно. У законов есть качество, которое делает излишними любые «нравится» и «не нравится», – неотвратимость. Блестящий собеседник – это не профессия. Как говорится, суровый, но справедливый закон жизни. Он не раз издевался над этим выражением, потому что знавал гадов, которые им просто упиваются – упиваются своей спартанской объективностью. Им чем суровее, тем приятнее. Конечно, только когда дело их не касается. Суровость, справедливость которой понимают отнюдь не все, позволяет им взмыть – чем суровее, тем выше – над заурядными людскими страстишками и парить там, играя «в боги», как детишки играют в самолеты. Им даже неизвестно, что справедливое никто не ощущает суровым.

Но в данном-то случае он совершенно согласен: не следует платить зарплату только за то, что ты блестящий собеседник, пусть даже это и в самом деле так. Он бы и всегда с этим согласился, только этот вопрос никогда не вставал перед ним с такой прямотой. Так вот боишься дотронуться логикой до деликатных чувств – она кажется слишком грубой – и остаешься в плену у нелепейшего вздора. Художник – так будь профессиональным художником. То есть твори и получай гонорары.

Гонорары! Но уж коли они тебе, слава богу, не препятствуют, так пиши, по крайней мере, о том, что тебя действительно занимает. Не блистай, не пиши сквозь тонкую улыбку, словно тебе море по колено, – не играй «в боги», не гонись за стандартной красивостью.

Ясная логика представляется слишком грубой, зато любой набор красивых слов, кажется, всегда обладает каким-то добавочным смыслом, только очень тонким и глубоким.

В сущности, подспудное желание красивости (пусть неправильно, зато красиво – необычно) давно уже заменилось для него на «пусть некрасиво, зато верно», почти «верно – это и есть красиво». Только он не признавался в этом: во-первых, перед собой, незримо присутствующим рядом, требовалось выдерживать гонор, то есть выбирать из своих ощущений самые интересные. И якобы точные – а ими часто оказывались такие, каких он вовсе и не испытывал, – и, потом, мешало что-то вроде долга перед знаменем. А знамя всего лишь требовало держаться чистым художником – чистым, очищенным от материальных интересов, то есть все тем же блестящим собеседником, рассказчиком – таким человеком, для которого все происходящее имеет значение лишь в той мере, в какой оно способно украсить рассказ, а если в рассказе и проводится какая-то деэстетизация, то опять-таки в целях исключительно эстетических – для контраста и тому подобного. Неужели же не ясно, что твоя жизнь куда важнее, чем даже твой собственный – самый блестящий – рассказ о ней? Ясно, да только вопрос этот никогда так прямо не становился перед ним. Нелепо выделять из жизни украшения рассказа – стандартные украшения, ширпотреб! Самое главное украшение рассказа – это то, что в жизни занимает тебя больше всего и чего, конечно, не знает тот, к кому обращаешься. И если, конечно, это и для него важно.

Стремление все замечать лишь в художественных целях – это уже не верность знамени, а раболепие – презрение к себе, к своим радостям и горестям: уж очень они малохудожественны. Удивительно: страдать и радоваться можно, а говорить об этом как бы постыдно – с высшей точки зрения. Как будто можно смотреть с точки зрения, которая выше тебя. Ведь это означало бы находиться сразу в двух местах – глаза в одном, а весь ты гораздо ниже. И сколько есть таких высших точек зрения! Нет уж, если низко – не страдай, а страдаешь – значит, не низко, а в самый раз.

Какой же он идиот! Додумался на старости лет, что человеческие заботы – мерило всех ценностей… Но как мало попыток дается в жизни – только огляделся, попробовал – и уже поздно переделывать.

Его высшей точкой зрения была художественная , но раздражение против нее, похоже, накапливалось уже давно. Уже несколько лет он поддерживал знакомство с бывшей однокурсницей, теперь довольно задерганной женщиной, навещал ее в Ленинграде что-нибудь раз в полгода и перемены в ней более или менее замечал: наметившиеся мешочки на лице оттянулись чуть пониже, халат чуть порасхристаннее да немножко усилилось выражение кроткого недоумения в глазах. А речи все те же. Что и в прошлом году, что и в позапрошлом, и на третьем курсе, и на первом. Что один писатель сказал о другом, а что тот режиссер – об этом. Однажды он не выдержал и спросил, пытаясь кривой улыбкой прикрыть раздражение: «Слушай, зачем тебе все это? Ведь это же не про тебя». Она приняла его слова за очередной парадокс, а он говорил не совсем назло – в ней он видел карикатуру на себя. Да и недалеко он ушел от этой карикатуры. В ней же углядел он и свою новую манеру говорить о собственных делах – важных делах – как бы отмахиваясь, с усмешкой. Не только говорить, это ладно бы, – думать отмахиваясь. Тем всякая высшая точка зрения и соблазнительна – ради нее ты можешь пренебречь своими насущными делами. Это утешает и избавляет от необходимости что-то предпринимать ради них. А ведь пренебрежение своими заботами считается чем-то красивым. Ну, как же тут станешь уважать себя за то, что ты всего лишь работник и кормилец! Или этого все-таки маловато?

Не дефицит ли «духовного», кстати, так взвинтил цены на него?

И все-таки что-то от художника в нем есть: он испытывает облегчение, когда ему удается выразить какой-нибудь трудноуловимый оттенок того, что его занимает, – пусть даже для себя одного. Казалось бы, что тут приятного, ведь все остается на своих местах, а приятно (да и не все остается). Вот и сейчас он решает, что и как написать брату, а такое чувство, будто делает очень важное дело, будто сорок веков глядят на него. По привычке, он поискал более острую форму той же мысли: чистый художник хочет только вволю злословить – и пусть все остальное остается на своих местах.

Ну так, итак – о чем же писать? О дровах и дипломе? Нет. Но не потому, что это неважно, а потому, что о них ему нечего сказать – все и так ясно. Эти вещи надо делать, говорить о них нечего. Работа его занимает – значит, это тоже важно. Ему нравится, что его ученики из безвестного Лебяжьего играют заметную роль на районных олимпиадах. Об этом, правда, тоже писать не стоит, но только потому, что брату, пожалуй, будет неинтересно.

А писать нужно вот о чем – о том, что он передумал за эти годы.

Его мысли… Он поднял голову, словно собираясь устроить им смотр, и они не замедлили нахлынуть на него в таком обилии, что у него заныли локти и пальцы от желания немедленно приняться за новое письмо. Вот только избыток серьезности – не такая ли же самая глупость, как избыток позерства? Однако сейчас ему было не до парадоксов – слишком уж чесались руки.