RUтопия - Вадим Штепа

Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею, и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки.

Это открытие вызвало небывалый мировоззренческий взрыв, мгновенно осыпавший все прежние «буквы». Не только римская самоуверенность и расчеты иудеев, но даже учение Иоанна Крестителя поблекло перед этим резким вторжением трансцендентного идеала в самую что ни на есть «обыкновенную» жизнь. Выяснилось, что внешне они почти не отличаются. (→ 2–8) Гарнак это подчеркивает:

Его поведение и образ жизни произвели совершенно иное впечатление, нежели жизнь великого проповедника покаяния на Иордане. Он, вероятно, с полным простодушием относился к тем областям, в которых обычай предписывал воздержание. Мы Его встречаем и в домах богатых, и у бедняков, за трапезой, среди женщин и детей, даже на свадьбе… Он повсюду находит Божьих детей, и для Него высшая радость разыскивать их в их скромном уединении, дабы сказать им Слово истины и любви. Но и учеников Своих Он не организовал как монашеский орден; Он им не дал указаний насчет того, что им делать и чего не делать в обыденной жизни. Кто читает Евангелие с простодушием, без буквоедства, должен признать, что этот живой и свободный дух не угнетен ярмом аскетизма.

В статье «Христианство и инициация» Рене Генон утверждает, что с точки зрения ислама раннее христианство рассматривалось как чистый тарикат, т. е. как исключительно посвятительная традиция, не имеющая никакой «внешней оболочки» — шариата, социальных норм. Только впоследствии, когда церковные деятели стали смешивать «Божие и кесарево», эти нормы были заимствованы из римского права. Сам же Христос крайне резко выступал против формальной обрядности и регламентации жизни, провидя за этой внешней «правильностью» и попсовой «красивостью» довольно мрачную сущность:

Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты.

Раннее христианство — это вселенская «неформальная тусовка», доминировавшим настроением в которой были вовсе не скорбь и страх (как у иудеев и «поздних» христиан), а радость и веселье («возрадуйтесь и возвеселитесь»). Но радость эта была особого рода, она весьма отличалась от «форматов» римского шоу-бизнеса и происходила от чувства начавшегося воплощения своей утопии. Поэтому на римлян она производила странное впечатление, и они считали христианских «неформалов» сумасшедшими, бездельниками и т. д.

Тем не менее, сам принцип шоу был ранними христианами усвоен и развит великолепно. Это традиция публичных проповедей, зачастую перераставших в оргии. Но, в отличие от римских, эти оргии не были тривиальным «развлечением», а всегда сопровождались живой, искренней верой в совершение чуда. Заложил эту традицию сам Христос, который, благословляя брачную церемонию, превратил воду в вино. Раннее христианство своими парадоксами отменило ветхозаветные моральные «табу» — все блудницы мира были оправданы одним лишь знаменитым предложением: «Пусть первым бросит камень тот, кто сам без греха».[51] В гностическом Евангелии от Иоанна танцующий Христос говорит своим ученикам: «Тот, кто не танцует, не понимает, что происходит». Возможно, именно отсюда Данте позаимствовал образ «священных хороводов» в своем «Раю». Примечателен и еще один пророческий раннехристианский документ — «Пастырь» Гермы. Там рассказывается о видениях, во время которых Герме является облик самой Церкви, «сотворенной прежде всего и для нее сотворен мир». Сначала Церковь выглядит как старая женщина, но затем она чудесным образом молодеет…

Вся эта картина кажется слишком парадоксальной лишь с позиций нынешней «официальной церкви», лишившейся своего мистического облика и вновь скатившейся к ветхозаветному морализму. Ранние же христианские общины относились к той изначальной Церкви, Глава которой «любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам». Они называли себя братьями и сестрами, и не знали никакой «должностной иерархии». С точки зрения окружавшей их империи они выглядели безусловными анархистами. (→ 3–9) Еще задолго до «классиков анархизма» Христос провозгласил такой социальный принцип, который даже самым радикальным из этих «классиков» наверняка показался бы «чрезмерным»:

Вы знаете, что почитающиеся князьями народов господствуют над ними, и вельможи их властвуют ими. Но между вами да не будет так: а кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою.

Раннее христианство сознательно выбрало роль «меньшего» — и поэтому победило. Иудейство было повержено им как Левиафан юным Давидом, а поздняя Римская империя оказалась колоссом на глиняных ногах. Христианство же явилось как проповедь вечного детства: «Если не будете как дети, не войдете в Царство Небесное».

В Евангелии детства (отвергнутом поздними жрецами) маленький Исус — это живой, бойкий и весьма своевольный ребенок, а не какая-то ходячая икона. Он исцеляет страждущих и наказывает обидчиков, совершая чудеса играючи. Символически очень многозначна такая, к примеру, история:

Когда мальчику Исусу было пять лет, Он играл у брода через ручей, и собрал в лужицы протекавшую воду, и сделал ее чистой и управлял ею одним своим словом. И размягчил глину, и вылепил двенадцать воробьев. И была суббота, когда Он сделал это. И было много детей, которые играли с Ним. Но когда некий иудей увидел, что Исус делает, играя в субботу, он пошел тотчас к Его отцу Иосифу и сказал: смотри, твой ребенок у брода, и он взял глину и сделал птиц, и осквернил день субботний. И когда Иосиф пришел на то место и увидел, то он вскричал: для чего делаешь в субботу то, что не должно?! Но Исус ударил в ладоши и закричал воробьям: Летите! и воробьи взлетели, щебеча.

Позже, когда некий старец Закхей берется обучить Исуса «буквам», понимая их сугубо формально, он заслуживает гораздо более поучительный ответ от своего «ученика»:

Как ты, который не знаешь, что такое альфа, можешь учить других, что такое бета. Лицемер!

Однако христианское символическое «детство» не исчерпывается физическим возрастом. Взрослый Исус творит не меньшие чудеса и говорит не менее смелые речи, но Его поведение остается совершенно «детским» — в смысле духовной юности, отрицающей «взрослую» догматику. «Новое вино» христианства невместимо ни в какие «ветхие мехи», хотя этой «ветхости» свойственно выдавать себя за реальность как таковую.

Точный образ для этого разделения подобрал лидер группы «Оле Луккойе» Борис Бардаш:

— Ваша музыка — это уход от реальности?

— Нет, это ни в коем случае не уход от реальности. Это расширение понятий реальности. Каждый человек живет как бы в ящике, навязанном ему описанием мира. Он удаляется от состояния ребенка, которое почти открытое и незамутненное, а дальше общество, родители и система навязывают ему этот ящик, в котором он, в конце концов, оказывается захлопнут.

Вопреки позднему обилию всевозможных «отцов» и «старцев», в раннем христианстве физическое старшинство вовсе не являлось «критерием истины». Скорее даже наоборот. Это на библейском примере подтвердил и митрополит Иларион в своем «Слове о Законе и Благодати» — пожалуй, первом русском раннехристианском произведении:

Когда Иосиф сказал Иакову: «На этого, отец, возложи десницу свою, ибо он старше», — Иаков отвечал: «Знаю, чадо, знаю; и он вознесется меж людьми, но брат его меньший больше его станет, и племя его будет во многих народах». Так и произошло. Закон раньше был, и вознесся в малом, и отошел; вера же христианская, явившись после, больше первого стала и распространилась среди многих народов.

Это превращение «меньшего в большее» удивительно гармонирует с традицией русских сказок, где старшие, «законопослушные» сыновья в итоге оказываются в дураках, а победителем выходит тот, кого они сами привыкли считать «дураком», — младший брат.

Для раннего христианства и вправду никакой «закон» был «не писан» — да было и не до него. Мрачным анекдотом выглядел шумный спор лидеров двух экклесий II века — Ипполита и Каллиста — о том, что более «благочестиво»: брак или аскетизм. Доспорить они так и не успели — оба погибли во время очередных римских гонений…

«Законничество» в христианстве появляется лишь с утверждением в нем института жрецов — епископов. (→ 2–1) Именно с этого момента догматический Закон начинает вытеснять вольную Благодать, что в итоге приводит к перерождению христианства в сугубо земной, официальный, репрессивный институт, гениально описанный Достоевским в «Легенде о Великом Инквизиторе». Ницше из этой исторической метаморфозы сделал еще более лаконичный и радикальный вывод: