RUтопия - Вадим Штепа

Удивительны прямые соответствия между религиозной и ролевой средой — те, кто в первой именуются «профанами», не желающими или не способными понять сакральное, во второй имеют столь же отчужденный статус «цивилов». Однако духовная и творческая элита в обоих случаях все же оказывает влияние на этот «профанно-цивильный» мир и в конечном итоге преображает его. Дарт Вальтамский это понимает и отдает должное Церкви. Казалось бы, он сам себе противоречит — но это то противоречие, из которого рождается истина:

Как это знакомо — новые формы, катарсис за один сеанс, духовность в ногу со временем… Только вот «устаревшая» Церковь имеет стойкое свойство из века в век переживать бесследно уходящих в ничто провозвестников новых духовностей. Ушли Цельс и гностики, Диоклетиан и Юлиан, ушли вальденсы, стригольники, Робеспьер с его культом общественной добродетели, великий Ницше, германо-австрийские ариософы, Третий Рейх, коммунисты… Числа им нет — мудрым и глупым, великим и жалким. И ведь каждому казалось, что Церковь — это уже прошлое, ну почти прошлое, едва дотянувшее по недоразумению до настоящего. И вот — они сами только в прошлом. А Церковь, которая древнее их — и в прошлом, и в настоящем, и — смею думать — в будущем.

Однако Церковь — это не жреческая структура и не здание. Ее нельзя отрицать — но надо по-новому осмыслить. Впрочем, здесь новизна вновь совпадает с исконностью — Церковь как сеть экклесий. Именно потому младоверы находят бессмысленными споры различных церковных структур о том, какая из них «самая истинная» — но вольны посещать любой храм и участвовать в любой мистерии, где они находят Благодать.

Благодать не знает эйджизма — дискриминации по возрасту, которая с неизбежностью доминирует в «позднем» христианстве. Видимо, «ветхозаветная» эволюция официальной церкви привела ее уже в то состояние, когда ей необходим свой «путь Моисея». Он, как известно, сорок лет водил свой народ по пустыне, пока не вымерли все исшедшие из Египта и не подросло новое поколение, воспитанное в принципиально ином духе. И это новое поколение стало новым народом.

2.7. Легенда о Великом Покровителе

…мощной рукой остановят они человечество в его безумном, бешеном беге вперед, уничтожат его безболезненным путем, а из остатков, тщательно подобранных, воссоздадут они на основании законов наследственности и путем искусственного подбора новую, детскую расу людей, покорных их воле и способных быть счастливыми.

Классические утопии — от «Государства» Платона до собственно «Утопии» Мора, «Города Солнца» Кампанеллы, «Новой Атлантиды» Бэкона и т. д. — противопоставляли истории некий вневременной идеал. Зачастую — подчеркнуто метафизический, и поэтому они не особо надеялись на его воплощение, рассчитывая в лучшем случае лишь на некоторые «полезные исправления» в жизни окружающих их обществ. Многое изменила эпоха позднего модерна, с господствовавшими в ней настроениями всеобщей рационализации, утилитаризации и «тотальной мобилизации». Она восприняла эти утопии как «руководство к действию», исключив, однако, из них метафизические, трансцендентные ориентиры, а точнее — подменив их теми или иными идеологическими догматами. (→ 1–2)

В итоге эти утопии, помимо воли своих авторов, оказались «ответственными за тоталитарные режимы», что и определило позднее негативное отношение к ним как таковым. Евгений Замятин выразил это отношение так:

Замороженное благополучие, окаменело-райское социальное равновесие — логически связаны с содержанием утопии.

Однако эта статичная характеристика скорее приложима к его собственной антиутопии «Мы». Утопия же тем и отличается от застывшей идеологии, что с необходимостью содержит в себе внутреннюю динамику, связанную с воплощением ее трансцендентных ориентиров.

Хотя смысл этой «трансцендентности» исторически может кардинально меняться. Если для авторов классических утопий он был безусловно религиозным (метафизическим), то утопист начала ХХ века Константин Мережковский[56] настаивает на своем принципиальном скептицизме в этом отношении («ни принимаю, ни отрицаю»). Тем не менее, созданный им мир оказался, парадоксальным образом, вполне соответствующим идеалам Земного Рая, которые описаны во множестве религий.

Еще одним парадоксом утопии Мережковского является то, что, написанная на основе вполне рациональных научных взглядов эпохи модерна (сам Мережковский был биологом, одним из «пионеров» генетики), она довела этот рационализм до апогея и перерастания в весьма иррациональное, как категория «счастья», состояние постмодерна. В отличие от классических утопистов Мережковский рисовал не какой-то заведомо отвлеченный, вневременной идеал, но открыто надеялся на реальное воплощение своей утопии в будущем:

Я думаю, что если человечество будет продолжать идти по тому же пути, по которому оно идет, то скоро, скорее, может быть, чем я предположил в своей сказке, оно дойдет до абсурда, то есть доведет усложнение и трудность жизни до такой степени, что люди, наконец, придут в состояние полного отчаяния. Тогда-то они, быть может, вспомнят мою сказку-утопию, прочтут ее и, возможно, найдут в ней некоторые указания, как выйти из этого состояния отчаяния. Тогда-то, но не раньше, книга эта может принести свой плод, может оказаться действительно полезной, и для этой-то более или менее отдаленной эпохи я ее и предназначаю; теперь же — это не более как курьез.

Однако воплощение его сказки началось скорее, чем предполагал автор, относивший ее действие к XXVII веку. Причем воплощается она буквально на глазах!

Сюжет этой утопии внешне довольно несложен. Alter ego автора, человек XIX века, совершает дальнее пространственно-временное перемещение и оказывается на удивительном тропическом острове будущего, который населяют три касты людей. Основная — это друзья, веселое и игривое племя молодежи. Это и есть собственно «человечество» наступившей эпохи. Они вволю пользуются всеми благами жизни — и хотя они смертны, но не чувствуют горестей этого, так как смерть для них — это продолжение той же игры, а сам момент «перезагрузки» незаметен благодаря вовремя примененной наркотической эвтаназии.

Обеспечивает все это счастье крайне немногочисленная каста покровителей. Это взрослые люди, живущие своей обособленной жизнью, хотя и в окружении друзей. Сами друзья, оказывается, ими некогда искусственно выведены — из наиболее достойных остатков прошлого человечества. Это прошлое человечество, как выясняется, пришло в тотальный исторический тупик и отчаяние под давлением ложно понятого «прогресса», и горстка элиты (будущих покровителей) избавила его от мучений, лишив возможности спонтанно размножаться, лишь продлевая тем самым страдания на новые и новые поколения. Иными словами, гегелевская «дурная бесконечность» вырождающегося человеческого архетипа была волевым образом прекращена.

Однако при этом покровители сделали важное открытие — единственной категорией людей, способных в каждом поколении ощущать счастье, остаются дети. Поэтому они решили сделать все новое человечество «детским», буквально исполнив тем самым одну из главных Христовых заповедей, и технически применив для этого биологический искусственный отбор. Вот как об этом рассказывает герой утопии, покровитель по имени Эзрар:

С большою тщательностью выбрали мы такие элементы, которые могли дать желаемые результаты, то есть людей, наиболее приближавшихся к детскому типу и по физической организации и, главное, по душевным качествам, и строгим подбором из поколения в поколение усиливали и развивали требуемые качества. Результаты превзошли даже все наши ожидания!

Третьей кастой нового человечества являются рабы. Впрочем, их даже и не относят к собственно человечеству. На «гуманное» возмущение главного героя Эзрар ответствует:

Вас сбивает с толку слово «раб», которому вы придаете древнее значение и которым действительно прежде обозначали несчастных, угнетенных людей. Но мы воспользовались только прежним словом, на самом же деле под ним мы разумеем совершенно иное. Наши рабы не мучаются, ибо они не сознают своего положения, и потому-то они не люди. Они разумны, что делает их гораздо ценнее всякого домашнего животного, но их разум очень мало развит, крайне специализирован и вращается только в известной сфере, для каждого очень ограниченной. Отнимите у них свойственную каждому работу — и они будут чувствовать себя несчастнейшими существами.