Чёрный полдень (СИ) - Тихая Юля

Может быть, он вовсе забудет и меня, и всё остальное. А может быть, наоборот: вспомнит решительно всё и станет тем Филиппом, которого так хотела видеть в нём Юта.

Не так и важно, будет ли для меня место в его новой жизни. Я ищу его вовсе не для того, чтобы что-то от него требовать или даже получить просто так; сложно сказать даже, хочу ли я и дальше касаться той страшной, хаотичной действительности, которая кажется детям Луны жизнью. Я хожу по затхлым чужим склепам не потому, что чего-то хочу. Я просто знаю, что если не стану этого делать — не смогу так же ровно смотреть на себя в зеркало.

Иногда низко — делать низкие вещи. Но бывает и так, что не делать — тоже низко; даже если ты по правде и не обязан, даже если ты имеешь полное право развернуться и уехать, как уехал из Марпери Гай, не пригласив меня даже в гости.

Я могу, конечно, не делать всего этого. Найти новую работу, а то и вовсе — отправиться на деньги Дезире куда-нибудь к побережью, купить крошечный домик и растить там кабачки, а по утрам слушать, как шумит море. Я могу построить себе новую, красивую жизнь, куда лучше прежней, и никогда больше не вспоминать о лунном и том, что он может и не проснуться. Только это буду не я, если я так сделаю. Это будет кто угодно — но не я.

— …с шестидесятых годов прошлого века в роду Аркеац приняты саркофаги в металле…

Я моргнула и натянуто улыбнулась.

Гробницы из песчаника и правда закончились: вместо них теперь стояли массивные металлические монстры, укрытые богатым кованым декором. Около десятка из них были всё в тех же бледно-жёлтых тонах, а дальше родственники покойников решили дать волю фантазии: появились и серебро с чернением, и даже странные гладкие листы с нефтяными разводами.

А почти в самом конце склепа стоял он. Бронзовый саркофаг с золотыми узорами.

— Здесь покоится Наама Аркеац, — с готовностью сказал мой спутник. Вообще-то он представился, но я, к собственному стыду, мгновенно забыла его имя. — Младшая дочь Адасы Аркеац, одной из лучших спиритуалисток нашего времени. К сожалению, нить жизни Наамы оборвалась очень рано.

На стене над саркофагом висело под стеклом пышное красное платье, богато украшенное кружевом.

— Свадебное, — пояснил колдун, проследив за моим взглядом. — Наама была в нём на прощании, такова традиция.

— Скажите, — я облизнула губы, — его можно… открыть?

— Саркофаг, вы имеете в виду?

— Да.

— Именно этот? Наамы?

Я вдохнула поглубже и сказала:

— Да.

Несколько мгновений мужчина смотрел на меня с лёгким сомнением, но потом пожал плечами и кивнул.

За эту неделю я узнала о погребальных традициях колдунов больше, чем за всю прошлую жизнь, — и большая часть из них казалась мне порождением какого-то больного разума. Мертвеца умывали и гладко причёсывали, а лицо облепляли специальной клейкой массой, чтобы сделать потом слепок для посмертной маски. У покойников отрезали ушные раковины и запихивали их в банки с формалином; в некоторых родах вынимали внутренности и рассовывали по отдельным сосудам; где-то было принято обривать труп налысо. И абсолютно везде тело стремились сохранить настолько долго, насколько это возможно. В ход шли хитрые заклинания и артефакты, а ещё — странные растворы для бальзамирования, в которых и хранилось тело.

Колдовской саркофаг был по сути своей посмертной ванной, закрытой сверху для того, чтобы избежать испарения жидкости.

— Это сложное зрелище, — предупредил меня колдун.

А затем отщёлкнул запоры, — саркофаг отозвался тихим присвистом, — и сдвинул крышку в сторону.

Чаша саркофага оказалась металлической и теперь была вся покрыта какими-то хлопьеобразными отложениями. А внутри неё лежало вспухшее, неприятно-белое, склизкое на вид тело.

Я посмотрела в лицо покойницы и поняла, что задыхаюсь. Колдун невозмутимо протянул мне надушенный платок, а сам задвинул крышку обратно, закрыл замки и кинул какие-то короткие чары в артефакт, установленный в изголовье.

— Наама Аркеац была признанной красавицей, в семье сохранились её прижизненные фотографии.

Я поглубже вдохнула через платок и отказалась смотреть.

В склепе обнаружился ещё один саркофаг из бронзы и золота, — но он, к моему стыдному облегчению, был совсем крошечный, младенческий. В такой ни за что не поместился бы взрослый лунный, как его ни складывай, и совсем скоро я торопливо пообщалась с очередным представителем достойного и древнего рода.

В съёмной комнате я долго сидела, чокаясь стаканом с мраморной головой и запивая газировкой чудовищные впечатления; пузырьки в воде смешно щекотали нёбо. Потом я вынула блокнот и жирной линией вычеркнула из него фамилию Аркеац.

Это был склеп номер восемь — из всего-то пятидесяти двух.

xliv.

Оракул видела, как он открывает глаза. Оракул видела это; значит, это обязательно будет. Оракул никогда не ошибается, оракул никогда не лжёт, оракул всё и всегда знает верно.

Я повторяла это, как заклинание, раз за разом, но что-то внутри меня глухо, тревожно тикало. От этого сжималось сердце и темнело в глазах. Что-то внутри торопилось, волновалось, но вместе с тем безразлично отсчитывало бегущие вперёд и утекающие сквозь пальцы минуты.

Времени совсем мало, — шептало это что-то.

Его вовсе почти и нет, — приносило гулкое эхо.

Мы опаздываем, опаздываем! — говорили прохожие, и ветер повторял за ними:

…опаздываем, опаздываем, опаздываем…

Совсем скоро, — звучало в весенней капели, — совсем скоро что-то случится.

Странные часы внутри меня ощущались почему-то клепсидрой. Я видела такую ровно однажды, в холле очередного колдовского особняка, среди картин и безвкусных каминных статуэток. Из верхнего сосуда тёмная, мерцающая серебром вода тянулась вниз — и падала в хрустальную чашу крупными громкими каплями.

Кап, — это я снова делаю важное лицо в дверях богатого дома. Кап, кап — десятки саркофагов, и каждый из них — не тот. Кап — бессмысленные вежливые прощания.

Кап, кап, кап. Кап, кап, кап.

И за этим мерным, сводящим с ума звуком — то ли шелест набегающих волн, то ли свист; он стихает, как только я пытаюсь прислушаться, и тогда только бьёт набатом: кап, кап, кап.

Для этого нет никаких причин, но я измотана и испугана. Я сгрызла губы в кровь, они болели теперь, и от этого всё труднее было улыбаться. Я перестала замечать даже, с каким лицом на меня смотрит очередной колдун; я и так знала, что они видят перед собой — двоедушницу в лунных знаках и фиолетовом пальто, на котором, несмотря на чистку, всё ещё видны пятна; я знала, и мне было всё равно.

Странные часы не останавливались ни на мгновение. Они стучали, пока я чистила зубы, и пока ждала трамвая, и пока жевала масляный пирожок с печенью, прячась от ветра на остановке.

Они стучали — и был ровно один способ заткнуть их хотя бы на полчаса.

Вообще-то, когда Юта посоветовала мне медитировать, я не приняла это всерьёз.

Сидеть в странной позе и глупо мычать, делая вид, будто имеет какой-то смысл? Зачем бы, что с этого толку? Я и не умею; это, говорят, принято в друзах, и есть три сотни правил о том, как медитировать верно.

Но так уж вышло, что после визитов в склепы у меня оставалось ещё достаточно времени, которое было совершенно не на что потратить, — и что в брошюре с лунными словами был раздел об «осознании света».

И как-то раз, после новых трупов и мучительно-неприятного разговора о величии колдовских островов и истинной истории вселенной, я вернулась в пустую холодную комнату нервная и сердитая. Я хмурилась и расплетала косу, больно дёргая расчёской, а внутри меня сжималось тревожное, почти болезненное чувство, которое знало точно: время заканчивается.

Тогда я решила попробовать.

Порядочные лунные, конечно же, медитировали в самых странных позах: то стоя на голове, то балансируя на цыпочках и скрестив руки за спиной. Но брошюра уверяла, что это всё — для опытных практиков, а всякие лохи могут начать с любой удобной позы. У меня была одна такая: я любила сидеть на кровати, заложив под себя одну ногу и упираясь второй в пол.