Миры под лезвием секиры - Юрий Брайдер

С собой они тащили долговязого лысого человека в черно-белом церковном одеянии. Выглядел он не только мертвецом, но и мертвецом-мучеником – голова болтается, как у сломанной марионетки, лицо залито слюной и слезами, носки башмаков бессильно волокутся по камням.

Одна из резиновых морд погрозила Толгаю кулаком, и стало ясно, что это Зяблик. Степняк вперевалочку побежал вперед заводить машину, а Цыпф подхватил бесчувственное тело (или труп) за ноги.

Только у драндулета Зяблик и Смыков разоблачились, стянув опостылевшие маски и отшвырнув подальше пропитанные парами «черемухи» рясы. Человек, освобожденный ими из тюрьмы, по-прежнему не подавал признаков жизни, раскинувшись на мостовой в совершенно немыслимой для живого позе.

– Может, он того… дошел? – прохрипел Зяблик.

– Не должен, – Смыков приподнял с земли безвольную руку. – Эй, экселенц! Не отвечает…

– Ладно, отваливаем… А не то сейчас за нами погоню снарядят.

– Нет, братец вы мой, – довольным тоном сказал Смыков. – Им до следующей вечерни не выплакаться.

– Да, дали мы копоти… А ты того мордоворота ловко кадильницей уложил. Не хуже, чем цепом.

– Скажете тоже… – зарделся Смыков. – Вы себя проявили не менее достойно. Только зачем было убивать коменданта?

– Кто его убивал? – возмутился Зяблик. – Стекла в противогазе надо почаще протирать! Это же не кровь была, а вино для причастия. Я и бутылочку с собой прихватил ради пробы.

Он вытащил из-за пазухи объемистую серебряную фляжку, богато украшенную гравировкой и инкрустацией.

– Мародерствуете, братец вы мой… Дайте-ка взглянуть. – Смыков забрал фляжку у Зяблика, вытащил пробку и понюхал. – Действительно, вино…

Придя к такому выводу, он придал бесчувственному кастильскому зеку полусидячее положение и сунул горлышко фляжки ему в рот. Сначала забулькало, как в пустую бочку, потом раздался захлебывающийся кашель. Человек в сутане поперхнулся, изрыгнул из себя все, что успел выпить в бессознательном состоянии, внятно произнес: «Диос ло сабе!» и мелко перекрестился.

– Бога благодарит… Лучше бы нам «спасибо» сказал, – проворчал Зяблик, вырывая у Смыкова полупустую фляжку. – А ты, друг ситный, специалист на чужом горбу в рай въезжать. Не для тебя было припасено.

Сморкаясь, отхаркиваясь и вытирая слезы, кастилец встал, нахлобучил на нос неизвестно откуда взявшиеся очки в круглой металлической оправе и сразу стал похож на генерала-изменника Власова. Только фуражки блином недоставало.

Строго оглядев своих спасителей, он заговорил высоким, скрипучим голосом, высокомерно кривя при этом тонкие губы. Смыков переводил:

– Сеньор кардинал благодарит нас за участие, проявленное к его судьбе, хотя и понимает, что наши цели далеко не богоугодны. В дальнейшей в нашей помощи он не нуждается, тем более что его духовный сан не позволяет разъезжать на этой сатанинской колеснице. Суть нашей просьбы ему ясна. Сегодня же этим займутся истинные слуги святого престола, которых в Кастилии предостаточно. Ровно через два дня он просит нас быть в часовне Святого Доминика на Агиларской дороге.

– Ты хоть знаешь, где это место? – спросил Зяблик.

– Найдем, – ответил Смыков.

Кастилец повернулся в ним спиной, подобрал сутану и быстро исчез среди полуразвалившихся зданий.

Для человека, много лет просидевшего в заточении, он двигался весьма проворно.

– Что это за тип такой? – поинтересовался Зяблик.

– Зачем тебе?! – Хочу знать, из-за кого жизнью рисковал.

– Последний кардинал-инквизитор Кастилии, – не без уважения произнес Смыков. – По нашим меркам примерно как председатель КГБ.

– Ясно… Одного, значит, с тобой поля ягодка.

С детства Смыков испытывал две главные страсти – к иностранным языкам и порядку. Этому скорее всего способствовало влияние родителей: мать преподавала английский в средней школе, а отец, пострадавший от развенчания культа личности, немало лет до этого прослужил в прокуратуре.

Напротив Смыковых жили цыгане, и он уже в тринадцать лет освоил их певучий гортанный язык, а с пятнадцати на правах члена комсомольского оперативного отряда регулярно стучал участковому о всех проделках легкомысленного и вороватого племени.

Родительских заслуг не хватило, чтобы устроить сыночка в институт международных отношений или на юрфак университета, но кое-какие связи все же нашлись, и его приняли в педагогический, на отделение иностранных языков. Там Смыков успешно продвигался как в науке, специализируясь на романских языках, так и на общественном поприще, регулярно избираясь то в члены студенческого комитета, то командиром добровольной народной дружины своего курса, то старостой группы.

Сгорел он по собственной глупости, а еще по причине третьей страсти, внезапно нахлынувшей на него, – страсти к противоположному полу.

С дисциплиной и нравственностью в студенческом общежитии было не все в порядке, и студком под контролем деканата регулярно проводил ночные рейды с целью выявления следов пьяного разгула, наличия посторонних лиц, а также фактов разврата с использованием казенных постельных принадлежностей.

На сей раз рейд был сугубо целевым – накануне вечером кто-то спер из сушилки носильные вещи, принадлежавшие иностранному студенту (кстати сказать, нигерийцу, чей внешний вид и успеваемость неоспоримо подтверждали теорию Дарвина о родстве человека с трупными гоминидами), и тот угрожал чуть ли не дипломатическим скандалом.

Студком на девяносто процентов состоял из девчонок, а они за редким исключением сыщиками были неважными. Студенческая братия выработала против них простой, но эффективный метод борьбы. Заслышав среди ночи сакраментальное: «Откройте, студком!», наиболее бедовый из ребят сбрасывал с себя нижнее белье, с помощью рукоблудства приводил в возбужденное состояние член и в таком виде открывал дверь. Криминал в его действиях доказать было практически невозможно – какое кому дело, если молодой человек спит голышом и видит при этом эротические сновидения.

Естественно, что на вчерашних советских школьниц, отличниц и общественниц (других в органы самоуправления не делегировали), сие зрелище действовало самым удручающим образом. Если кто-то из них и не сбегал сразу, то визжал и закрывал зардевшееся личико ладошками. В силу этого обстоятельства в каждую группу включался мужчина, известный своей моральной стойкостью и непримиримостью к нарушителям. До поры до времени именно таковым считался и Смыков.

Сначала все шло без сучка и задоринки. Уже было проверено безо всяких эксцессов двенадцать комнат, но вот с тринадцатой вышла заминка. Внутри слышался скрип кровати, тихое шушуканье, но дверь, несмотря на категоричные просьбы, не открывалась. Пришлось Смыкову пригрозить, что он сейчас вызовет вахтера с ключами.