Пусть любить тебя будет больно - Ульяна Соболева

Не нравилось больше. Трахать не хотел никого. Пахан иногда подгонял своим за особые заслуги. Типа родственница, жена, невеста. Притом одна на пару зэков. Менты глаза закрывают. Им по хрен, они свое получают за это. И мне подгоняли. О здоровье заботились. Я и так дерганый, мне спускать надо, а то на хрен замочу кого-то и засяду пожизненно. Мне все равно было. Что там на воле? Оксана чужая? Могилы родителей? Бизнес похеренный? Та же тюрьма, но без решетки. Да и натрахался я с кем попало на лет сто вперед. Бывало, иногда о Ней вспоминал, или приснится голая на постели, с ногами в стороны раскинутыми, блестящая от возбуждения, и яйца от боли сводит. Её хочу. Или на хрен никого.

Яростно рукой двигал, удерживая образ, вспоминал запах плоти, вкус, стоны и крики, какая горячая изнутри, как стоит на коленях, растрепанная, с моим членом во рту. Представлял и сам пальцами член сжимал, стиснув челюсти, пока вялый оргазм слегка не облегчит горечь от осознания, что все уже. Её только вот так. В воспоминаниях.

По детям скучал, хоть волком вой. Жутко скучал. Снились они мне. Часто. Первые полгода ни разу, а потом почти каждый день. И она снилась. Только никогда приблизиться не мог. Бежал за ней, видел, почти руками дотягивался, а пальцы сожму – и просыпаюсь. Она сквозь них прошла и дети. Смотрят, а ко мне не идут. Как чужой я для них.

«Ты нас бросил». И просыпался с этими словами в мозгах.

Потом Граф приехал. Долго беседовали. Передачу привез. Лично. Про Оксану я не спрашивал. Только о делах, о том, что там, по другую сторону, творится. О Вороне спросил, а тот поморщился тогда, как будто нерв зубной ему задел без наркоза. И я его понимал больше, чем кто-либо другой. Только жаль мне было, что кто-то ошибки мои повторяет. Ворон – мужик железный, но не плохой и сыновей любит. Но в каждой семье свои скелеты в шкафу, а у Ворона там, пожалуй, целое кладбище.

– Я бы многое отдал, чтоб со своим вот так. Да даже чтоб скандалить и по морде огрести. Иногда говорю с ним вслух и слышу, как психует в ответ, как орет… а я улыбаюсь. А потом понимаю, что теперь только так в мыслях и буду слышать. Нет его больше. Время не на то тратилось. Сказать многое не успел. Простить не успел. Теперь могу только с его образом говорить.

– Ну, мой живой и на тот свет не собирается, – Андрей отошел к зарешеченному окну, а я смотрел, как тот руки за спиной сжал. Точно как Ворон. Даже стоит так же – спина прямая, подбородок вздернул, и глаза чуть прищурил. Эмоции на привязи держит. Ни одну на волю не выпустит. Такой же железный.

– Мой тоже был живой. Живее не придумаешь. А потом бац – и нету. И все. И уже хоть жалей, хоть не жалей. Бесполезно.

– Закроем тему. Не хочу об этом. Думаем вытащить тебя, Бешеный.

Я пальцами сильнее сжал край стола.

– Вытащить?

– Вытащить.

Потом слегка кивнул на потолок, и я понял, что особо он ничего сказать не может. Я должен между строк читать. Придумали они что-то. Не просто так Граф лично приехал.

– Ну а что невиновному срок отматывать? – подмигнул. – Ищем лазейки, ищем виноватого. Точнее, нашли уже. Теперь адвокаты работают, обвинение. Так что скоро восстановим справедливость, и виновный сядет, а ты выйдешь.

Да, я его понял. Отлично понял. Они нашли козла отпущения, который согласился отмотать за меня срок либо за долги, либо за деньги. Иначе я б не вышел отсюда.

Такое практикуется. Находится нужный человек, готовый сесть, а его семью кормят, оберегают. Либо накосячил и, чтоб выжить, садится. Лучше так, чем червей кормить.

– Так что ты тут держись, Бешеный. Недолго уже осталось. Если что нужно, скажешь – для тебя все достанут.

Я кивнул, все еще продолжая держаться за край стола. В свободу пока особо верить не хотелось. Боялся сильно. Если не прокатит, то надежда-сука потом задавит меня петлей разочарования.

– Ну, давай. Пошел я.

Обнял, хлопнул по спине. А я удержал за плечо. Спросить хочу и не могу. Он сам понял. Наверное, взгляд у меня был, как у бродячей собаки, которая сама ушла из дома и теперь растерянно скулила в клетке питомника. Злая и дикая, ощетинившаяся, голодная, с мечтой вернуться домой… только цепь на ней железная, и не знает, примут ли ее обратно когда-нибудь, даже если сорвется с цепи этой и домой прибежит.

– Ждет она тебя. Каждый день ждет. Давай, возвращайся – у тебя сын родился, Руслан. Тяжело ей троих одной. Мы помогаем, конечно, но им всем отец нужен. Сильная она у тебя… верная.

Я судорожно сглотнул и сильнее пальцами его плечо сдавил.

– Сын?

– Да – сын. Глупостей за это время не наделай. Сиди, как в карантине, и не дергайся. Скоро гость здесь появится. В руках себя держи.

Он ушел, а я еще долго смотрел в пустоту. Что-то внутри перевернулось, глаза закрыл, хмурясь, стискивая челюсти. И я сломался. Вот в этот самый момент. Не могу больше! Да, я слабак! Я просто тряпка, но я уже без нее загибаюсь. Голос слышать хочу, письма пожирать, вернуться к ней. Любить хочу. Смеяться. Человеком хочу быть. Плохо мне, бл***ь. Так плохо, что самому стыдно признаться.

Смысл снова появился. Через какие-то секунды заорал, и в камеру ворвалась охрана, а я ору и улыбаюсь, как идиот. Меня заткнуть пытаются, а мне по фиг. Меня прет от счастья. В итоге в карцер затолкали, а я и там улыбался, как псих невменяемый. И нежность щемила. До боли, до полной потери контроля.

«Ждет она тебя».

Можно сказать «любит», «скучает», «тоскует», но все это ничто в сравнении с «ждет». В этом слове намного больше. Оно настолько глубокое, емкое, что и добавить нечего. И я сам начал ждать. Надежда появилась. Слабая и хрупкая. Невесомая и прозрачная. Надежда, что все может быть хорошо у нас.

Меня ненависть отпустила, злость ушла.

А потом Лешаков появился. Гость тот самый. Есть в жизни справедливость. Суку к нам перевели. Вот и свиделись. Обрюзгший, зашуганный и жалкий. Меня увидел – чуть штаны со страху не испачкал. И не зря – приговор у меня в глазах прочел.

Мне не пришлось его… Он сам. Вены порезал заточкой. И суток не пробыл здесь. Страх оказался страшнее смерти. Или совесть замучила, а может, сломался окончательно. Таких, как он, падение крошит на осколки. Слишком много власти, а потом слишком низко пал. Из князей в самую грязь, когда каждая шестерка харкнет в тебя или пнет носком сапога. Когда парашу чистить заставляют и в ногах у простых мужиков ползать. И ломают. Каждый день беспрерывно ломают. Из человека в животное. Оно ведь внутри живет. У каждого разное. У кого-то хищник благородный, а в ком-то шакал трусливый. Только в Лешакове насекомое спряталось, мерзкое, отвратительное, которое и раздавить противно. От хруста стошнить может. Но я бы суку давил. Я бы его душил и рвал зубами. Только не дали мне. Может, оно и правильно. Не вышел бы я тогда оттуда. Сел бы за паскуду еще на пятнадцать.

Его труп вынесли с камеры под улюлюканье зэков, а я жалел, что не сам его.

А потом понял, что его за меня. Заказ с воли пришел – убрать. От кого? Никто и не знал. А если знали, то молчали. Да я и сам мог догадаться.

Ее письмо получил через месяц и впервые открыл. Руки дрожали, как у наркомана, и ломало зверски. Первое слово увидел и глаза закрыл. Больно читать.

Я его затер до дыр. Затрепал. Перечитывал и перечитывал. Как ненормальный.

На ладошки обведенные смотрел, свою руку прикладывал. Сравнивал. Прятал его под матрац и снова доставал. Она писала так, будто не прошло почти два года. Будто я на каждое письмо отвечал. Будто только вчера расстались. Ни одного упрека. В каждой строчке любовь. Абсолютная. Как непреложная истина.

Простила или нет, не знаю. Прощение – это нечто очень неуловимое. Иногда легко сказать «я прощаю», да проще и не бывает. А вот простить на самом деле невероятно трудно. Осадок внутри остается. Вязкий, тягучий. Или как пятно после химического вещества. Смоешь, а оно все равно там. Потому что въелось. Даже если сверху закрасить – со временем проявится. Вот какое оно, прощение. И я хотел знать, сколько пятен оставил у нее в душе. Смоются ли они когда-нибудь окончательно или будут отравлять ее вечно, даже если примет обратно? Только в письме этого не видно. В глаза смотреть надо. Там все прячется: и боль, и прощение, и приятие. Там и есть окончательный приговор. Не уйду я теперь. Пусть сама прогоняет.

И я ей ответил. Написал:

«Если все еще ждешь… жди, пожалуйста. Я скоро. Сил нет – домой хочу. К тебе, Оксана. Ты только жди».

Спустя пару месяцев я таки освободился. Кто вместо меня сел, не знаю. Потом сказали – должник Ворона. Деньги семье очень нужны были. Решил себя продать ради родных. Что ж, всякое бывает. Не скажу, чтоб угрызения совести мучали. Каждый знает себе цену. Я же хотел на свободу. Домой хотел. К Оксане. Так сильно хотел, что мне было плевать, кто и как за меня теперь отматывать срок будет.

На улицу вышел, сжимая пакет с барахлом, и мне страшно стало. Говорят, когда человек долго сидит за решеткой, он боится свободы, не знает, что с ней теперь делать. Только ложь все это. Не нужно долго сидеть для того, чтобы воля ворвалась в легкие и мешала дышать, сбивала все мысли. Достаточно, чтоб тебя заперли даже на сутки, и уже потом мир иным кажется. Я вышел отсюда другим человеком. Только сейчас это понял. Смотрел на прохожих, на небо, на проезжающие машины и понимал, что другой я. Ценности в жизни поменялись, приоритеты сдвинулись, смысл изменился. Я стою у дороги и понимаю, что счастья хочу. Жить хочу. Терять больше нельзя. Никого.