История антисемитизма.Эпоха знаний - Лев Поляков.

«Не потому, что мы стыдимся нашей веры… – не дай Бог! – но потому, что во Франции в 1842 году эпитет еврей лишено смысла; потому что, как отмечает словарь Академии, слово «еврей» становится все более редким с каждым днем; потому что евреев, чья душа находится в Иерусалиме, а тело во Франции, в наши дни более не существует; потому что на французской земле больше нет еврейского народа…»

«Израильские архивы» обвиняли в сохранении «слова, являющегося постоянным оружием, направленным против нас», романтическое движение и его популярных писателей:

«Каждый из них хотя бы раз в своей жизни стремился сшить себе камзол по средневековой моде, а когда их воображение иссякает, то они на скорую руку сочиняют историю про евреев. Нет ни одного романиста, ни одного начинающего новеллиста, ни одного самого ничтожного фельетониста, у которого в портфеле не было бы фантастической истории о евреях прошлого, рассказа о наших прошлых несчастьях, картины наших наивных преданий. Можно сказать, что со времени нашей великой исторической катастрофы самый ничтожный мазила имеет право на наши руины. Любите ли вы евреев? – этот вопрос можно услышать повсюду. В театре – от Шекспира до Скриба; в романах – от Айвенго до Поль де Кока; в газетах, с тех пор как появились писатели, сочиняющие фельетоны, и публика, готовая проглатывать каждый день по кусочку; наконец, повсюду в этом мире печатных изданий (…) крак! и вам сочиняют образ еврея, как жарят яичницу на сковородке… Да сохранит вас небо от местных разновидностей этих господ!»

Это ценное свидетельство. Но напрасно «Израильские архивы» прилагали все возможные усилия, чтобы «сказать этим писателям, сочиняющим на нас карикатуры, что они искажают наш образ и что они несправедливо наряжают нас в устаревшие лохмотья». По мнению газеты самое худшее еще было впереди, потому что в 1844 году «Le Constitutionnel» начал печатать знаменитого «Вечного жида» Эжена Сю.

Напомним, что сам этот сюжет восходит к средним векам, но народная легенда о вечном жиде получила распространение в Европе в XVI веке, а в начале XIX века она стала общеизвестной и вошла в большую литературу. Гете, Шубарт, A. B. Шлегель, Брентано, Шамиссо, Гуцков в Германии, Байрон, Шелли и Вордсворт в Англии использовали этот сюжет. Во Франции народная версия в форме плача восходит примерно к 1800 году. В 1833 году Эдгар Кине сделал Агасфера символом, прометеевым или фаустовским, что не вполне ясно, трудящегося и страдающего человечества. Сю придал своему персонажу то же значение. «Израильские архивы» могли бы возмутиться, что это означает слишком много чести для их единоверцев; без сомнения, это также было нарушением народного замысла обозначить с помощью мифа «образ еврейского народа, изгнанного от родных очагов за непризнание Христа и с тех пор скитающегося по миру и всегда хранящего, несмотря на преследования, достаточно туго набитый кошелек». Более того, эта легенда соответствует учению церкви в его основных пунктах: понятие вечного свидетельства, которое несет народ-свидетель, а также падение старшего брата, поскольку, скитаясь подобно Каину, вечный жид, как и он, отмечен знаком на лбу.

Оригинальность вечного жида в его литературном варианте состоит в его прогрессистском и революционном аспекте в условиях Июльской монархии. Благородный и универсальный образ Кине вдохновил в конце 1834 года издание газеты того же направления – «Вечный жид, газета», ежемесячное обозрение прогресса. Редакция так объясняла свою позицию в первом номере;

«Вечный жид! Услышав это имя, каждый останавливается и в ужасе склоняется перед величием Господа – ребенок, крестьянин, знатная дама…

Вечный жид, согласно священникам, это еврейский народ, вечно рассеянный среди других народов, но не смешивающийся с ними, не становящийся их братом, одинокий среди народов земли, исполняющий таким образом божественные пророчества и проклятия… По нашему мнению, это путешествующее человечество, это прогресс на марше, вот почему в качестве нашего объединяющего знамени мы выбрали это заглавие, одновременно популярное и символизирующее будущее…»

Таким был вечный жид и согласно Эжену Сю. Этот скромный ремесленник, который обрек всех ремесленников – своих потомков, всех проклятых земли на «вечные муки», был также, как известно, орудием на службе антииезуитской военной машины. По своему успеху этот роман не уступал «Парижским тайнам», что вызвало многочисленные подражания. Прежде всего, это была опубликованная в следующем году «Вечная жидовка» Леона Леспеса, девушка-вамп, у которой при ближайшем рассмотрении не было ничего еврейского, кроме названия. В качестве своего ответа в 1847 году Коллен дю Планси опубликовал «Вечного жида», получившего одобрение архиепископа и отличавшегося яростной неисправимостью, перерезавшего горло христианским детям и разбивавшего черепа первым встречным. В 1848 году появился новый «Вечный жид», периодическое революционное издание, оказавшееся таким же эфемерным, как и его предшественник 1833 года. В том же году вечный жид появился и театре; это был спектакль по роману Эжена Сю в театре «l'Ambigu-Comique»; опера получила своего вечного жида в 1851 году – музыка Галеви, слова Скриба и Сен-Жоржа. Это был злодей, чей внешний вид приводил в «ледяной ужас» его собственного сына:

Агасфер (обращается к своим детям) -

Не бойтесь ничего! Кровь, которую хотят пролить, дети мои, это моя кровь!Л е о н – Нет, нет! 9 не хочу твоей ужасной помощи!Это ты навлекаешь несчастья на наши головы! Уходи!Теодора (обращается к Леону) –Не будь бесчувственным к его страданию!Агасфер (с отчаянием) – О, неумолимый рок!Л е о н – Твое имя, твое проклятое имя приводит меня в ледяной ужас!

Этот еврей мог жить на оперной сцене до дня Страшного суда. В том же году находившийся в брюссельской ссылке Александр Дюма принялся за еще более необычайного вечного жида: это был еврей – «христианин и евангелист… конечно, что-то от Байрона, постоянное успокоение… будущее, мир, каким он станет через тысячу лет – Силоо, второй сын Бога – последний день Земли – первый день планеты, которая придет ей на смену». В общем, галактический вечный жид, но появилось всего два тома вместо предусмотренных двадцати или двадцати пяти, поскольку императорская цензура запретила это издание, которое по замыслу автора должно было стать одновременно всеобщей и сверхъестественной историей человечества.

Эта романтическая напыщенность оставалась тем не менее весьма поверхностной в том смысле, что у великих творцов той эпохи образ еврея в целом был не менее разнообразным или не менее произвольным, чем у ведущих писателей эпохи Просвещения. Так, Виктор Гюго чисто романтического периода проявил себя достаточно жестоким. В одном фрагменте, относящемся к его ранней молодости (1819 г.), ясно ощутимо влияние Вольтера или деистов: массовые убийства, совершаемые крестоносцами, оправдываются не богоубийством, а как «кровавая месть за библейские побоища, совершенные евреями». Однако в заключение молодой Гюго осуждает религиозную вялость своих современников: «Сегодня очень мало евреев, остающихся евреями, очень мало христиан, остающихся христианами. Больше нет презрения, больше нет ненависти, потому что больше нет веры. Огромное несчастье!»

Не следует ли видеть за этим пафосом смутное беспокойство, порожденное в самых разных сферах общества эмансипацией евреев? В дальнейшем Гюго поместит в «Кромвеле» и «Марии Тюдор» евреев, вызывающих достаточно сильное беспокойство. Раввин Манассия бен Исраэль, который договорился о возвращении евреев в Англию, демонстрирует жажду христианской крови: «Какая разница, которая из двух соперничающих сторон потерпит поражение? В любом случае христианская кровь потечет ручьями. По крайней мере я на это надеюсь! В этом вся прелесть заговоров».

Не случайно Кромвель бросает этому раввину в лицо, что он заслуживает обращения «мерзкий еврей и богоубийца». Столь же оправданными представляются зрителю фразы «еврей, который говорит, это уста, которые лгут» и «ложь и воровство – в этом весь еврей!», адресуемые Фабиани еврею Жилъберту в «Марии Тюдор». Но все это были лишь драматические и коммерческие приемы молодых романтиков, и поэт, который, по уверению Дрюмона, «скончался, окруженный евреями», успел в «Торквемаде» (1882 г.) принести публичное покаяние Израилю.

На первый взгляд кажется, что Ламартин противостоял молодому Гюго почти как Руссо противостоял Вольтеру. В своем «Путешествии на Восток» он заявляет о своей любви к евреям, одному из этих «народов духа… которые идеализировали политику и сделали преобладающим в жизни народов божественный принцип», Подобно Руссо, он говорит о своей провиденциальной сионистской надежде:

«Такая страна, вновь заселенная молодым еврейским народом, который будет ее возделывать и орошать своими умелыми руками, страна, оплодотворяемая тропическим солнцем… – такая страна, – говорю я,- уже сегодня станет страной для отдыха, если Судьба вернет ей народ и политику спокойствия и свободы».