Милые кости - Элис Сиболд

Она уже не напоминала «двинутую», как было в старших классах, но до сих пор, если приглядеться, в ее глазах мелькала животная одержимость, от которой многим делалось не по себе. Казалось, она постоянно высматривает что-то живое или неживое, чей черед еще не настал. Даже ее осанка слегка напоминала вопросительный знак. В баре, где она подрабатывала, ей делали массу комплиментов: мол, шикарные волосы, изящные руки; стоило ей выйти из-за стойки в зал, как посетители начинали восхищаться ее стройными ножками, но никто ни разу не похвалил ее глаза.

Сейчас она торопливо натянула черные колготки, короткую черную юбку, черные ботинки и черную футболку. Вся одежда была в пятнах, потому что служила и рабочей униформой, и повседневным гардеробом. Но пятна были заметны лишь при дневном свете, и Рут не сразу их обнаруживала: соберется, к примеру, посидеть в уличном кафе, окинет себя взглядом — и видит на юбке темные водочные потеки или следы от виски. Куда впитался алкоголь, там черная ткань становилась еще чернее. Это наблюдение показалось ей интересным; она даже записала в дневнике: «Спиртное действует на текстиль точно так же, как на человека».

Отправляясь на Пятую авеню выпить чашечку кофе, она по дороге тайком заводила беседы с собаками, большей частью со шпицами и чи-хуа-хуа, которые нежились на коленях у толстых украинок, рассевшихся на ступенях. Самые злобные шавки провожали ее истерическим лаем, но именно к ним Рут питала особое пристрастие.

Потом она бродила по улицам — просто шла куда глаза глядят, а из земли поднималась боль, которая просачивалась сквозь чеканящие шаг подошвы. С ней никто не здоровался, разве что городские сумасшедшие, а она придумала себе такую игру: сколько раз подряд удастся перейти через дорогу, не пропуская поток машин. Она не замедляла ход ради удобства встречных, будь то студенты университета или старухи с сумками на колесиках, рассекала любую толпу и летела дальше — только ветер свистел. Мысленно она представляла, что весь мир смотрит ей вслед, но при этом ценила свою анонимность. Помимо работы, ее нигде не ждали; никто не знал, где она и что делает. Такой безвестности многие могли бы позавидовать.

Скорее всего, она не догадывалась, что Сэмюел сделал предложение моей сестре; да и откуда ей было знать — разве что от Рэя, единственного, с кем она поддерживала отношения после окончания школы. Когда моя мама ушла из семьи, в «Фэрфаксе» начались сплетни. По классам и коридорам — теперь уже среди старшеклассников — снова побежали шепотки, и Рут видела, что моя сестра в который раз оказалась на высоте. Иногда они сталкивались в коридоре и Рут подбадривала ее, как могла, но только без свидетелей, чтобы не бросить тень на Линдси. Ведь в школе Рут считалась шизанутой, и она это прекрасно знала, равно как и то, что единственный вечер, который они с моей сестрой провели вместе на слете в лесной школе, был нечаянным сном, сотканным из лоскутков вдали от ненавистного школьного распорядка.

А с Рэем все было по-другому. Их поцелуи, объятия и ранние ласки остались для нее музейными ценностями, которые память хранила под стеклянным колпаком. Приезжая навестить родителей, она каждый раз договаривалась с ним о встрече; когда она решила на прощание съездить к заброшенной шахте, для нее не стоял вопрос, кого позвать с собой. Нетрудно было предвидеть: он будет только рад отвлечься от зубрежки, а если повезет, еще и расскажет ей о какой-нибудь хирургической операции, на которой ему довелось присутствовать. Рэй обладал даром полностью передавать все ощущения, а не просто описывать процедуры. Сам того не ведая, он посылал ей какие-то пульсирующие волны.

Устремившись по Первой авеню в северном направлении, она могла не глядя отметить те места, где прежде останавливалась и надолго застывала как вкопанная: у нее крепла уверенность, что здесь когда-то была убита женщина или девочка. Вечерами она пыталась заносить это в дневник, но так сильно увязала в кошмарах воображаемого кровопролития под какими-нибудь темными сводами или в безлюдном переулке, что забывала написать о явном и очевидном: о тех знакомых ей местах, где, согласно криминальной хронике, действительно убили и закопали женщину.

Ей было невдомек, что на небесах она стала едва ли не знаменитостью. Я многим рассказывала, чем она занимается, как улавливает моменты тишины среди городской сутолоки, как сочиняет короткие именные молитвы и заносит их в дневник. Слава о. ней разнеслась так стремительно, что женщины выстраивались в очередь, чтобы узнать, не нашла ли она случайно то место, где у них отняли жизнь. На небесах у нее появились свои поклонницы, но она бы расстроилась, узнав, что эта публика, собравшись вместе, не благоговеет над ее портретом под перезвон небесных литавр, а превращается в толпу девчонок-фанаток, которые готовы рвать друг у друга из рук последний номер «Тин-Бит».

Мне выпало следовать за ней взглядом, и я, в отличие от оголтелых фанаток, видела не только занимательное, но и горькое. У Рут возникал некий образ, который намертво врезался ей в память. Иногда это было, как вспышка: падение с лестницы, резкий удар, чей-то крик, чьи-то пальцы сжимаются на тонкой шее. Но порой перед ней разворачивалась вся трагедия, от начала до конца, причем в реальном времени убийства женщины или девочки.

Прохожим было плевать на деловитую молодую женщину в черном, которая ни с того ни с сего замирала на многолюдной улице. Она косила под начинающую художницу и могла пройти весь Манхэттен вдоль и поперек, не то чтобы сливаясь с толпой, но и не выделяясь, а потому не привлекала внимания. Но мы-то знали: она выполняет важную миссию, от которой большинство живущих на Земле шарахалось, как от чумы.

После выпуска Линдси и Сэмюела я на следующий же день отправилась на такую прогулку вместе с ней. Когда она дошла до Центрального парка, время близилось к вечеру, но отдыхающие не спешили расходиться. На подстриженной траве Овечьего луга расположились парочки. Рут прощупала их взглядом. В солнечный послеобеденный час такая въедливость пробирала до костей. Когда молодые люди с открытыми лицами ловили на себе этот взгляд, они тут же замыкались или отводили глаза.

Она двигалась зигзагами по всему парку. Можно было сразу направиться в зловещие уголки, да хоть в тот же Рэмблз, где преступления совершаются прямо под деревьями, но Рут выбирала такие места, которые считались безопасными. Прохладный, подернутый рябью утиный пруд в оживленной юго-восточной части парка или безмятежный искусственный водоем, где старики запускали лодочки, любовно вырезанные из коры.

Присев на скамью у посыпанной гравием аллеи, ведущей к зоопарку, она стала наблюдать за детьми, которых пасли няни, и за одиночными посетителями, устроившимися почитать на солнышке или в тени. После марш-броска из центра города ее сморила усталость, но она достала из сумки дневник, положила его на колени и вооружилась ручкой, изображая работу мысли. Когда занимаешься слежкой, лучше делать вид, будто поглощена конкретным делом — Рут это давно усвоила. Иначе начнут приставать незнакомцы. Дневник был ее лучшим другом. Только ему она полностью доверяла.

На траве, по другую сторону аллеи, было расстелено одеяло, с которого поднялась маленькая девочка, воспользовавшись тем, что ее няня задремала на солнце. Малышка побежала к поросшему кустами пригорку, отделенному забором от Пятой авеню. Как только Рут приготовилась ринуться в мир переплетенных человеческих жизней, то есть окликнуть нерадивую опекуншу, та вдруг очнулась, будто кто-то втайне от непосвященных дернул за невидимую веревочку. Няня резко села и окриком заставила девочку вернуться.

В такие минуты перед глазами у Рут возникал особый шифр: условными знаками становились все девочки, кому посчастливилось вырасти и дожить до глубокой старости, и в каждой из них была зашифрована другая, которой не посчастливилось. Участь живых неразрывно смыкалась с участью убитых. Так вот, когда няня, блюдя распорядок дня, свернула одеяло и собрала сумку, Рут увидела совсем другую девочку — ту, которая побежала к зарослям и не вернулась.

По ее одежде Рут поняла, что с той поры прошло немало времени, вот и все. Больше ей ничего не было видно: ни гувернантки, ни матери, ни времени на часах — только исчезнувшая девочка.

Я не отходила от Рут ни на шаг. В раскрытом дневнике она сделала запись: «Время? Девочка в Ц. п. идет к зарослям. Белый кружевной воротничок, фасонный». Захлопнув дневник, она спрятала его в сумку. Поблизости было такое место, где она могла прийти в себя. Вольер с пингвинами.

Там мы с ней и провели остаток дня. Рут, одетая в черное, сидела на скамье перед стеклянной загородкой; в полутьме белели только руки и лицо. Пингвины ковыляли мимо, кряхтели и прыгали в воду. Если на скалистом берегу эти симпатичные создания казались неуклюжими и толстыми, как сардельки, то под водой они превращались в тренированных пловцов, облаченных во фраки. Детишки вопили от восторга, прижимаясь носами к стеклу, а Рут пересчитывала живых и погибших, и в тесноте пингвиньего вольера, где эхом разносились счастливые детские возгласы, ей удавалось на короткое время заглушить в себе совсем другой крик.