Расскажу… - Ирина Петровна Мирошниченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я чувствовала, разговор не получается. Уговорить его невозможно. Дальше он любимым жестом поворачивает руку и смотрит на часы. «Времени нет». – «Я понимаю, что у вас нет времени. Извините, ухожу».
И ушла. Слезы из глаз. Сидит замечательная его секретарь, Ирина Григорьевна Егорова, которая меня очень любила. Она была секретарем еще при Ливанове и Кедрове. И она мне совершенно другим тоном, уже на «вы», говорит: «Не надо было идти наперекор, вы же знаете, какой у него характер».
Я рыдала дня три. Что делать – не знала. Идти не к кому. И тут у меня какое-то мероприятие, которое было давно запланировано. Я должна была где-то выступить. Приезжаю туда читать монологи свои, что-то рассказывать о театре, и вдруг вижу – в первом ряду сидит Демичев! Министр культуры, который меня очень уважал и, как я уже рассказывала, был на премьере моего спектакля «Татуированная роза».
Я выступила, все рассказала, стою за кулисами. Как только все кончилось, и Демичев встал, я – к нему и говорю: «Петр Нилович!» Сразу слезы из глаз. Он: «Что случилось? Что случилось?» – «Помогите мне. Я вас очень прошу, помогите мне! Это такое чудо, что вы сегодня пришли на этот концерт, что я смогла вас увидеть, потому что на прием к вам я никогда бы не пошла. Меня увольняют из театра». – «То есть как увольняют? За что?»
И я ему рассказала, что поехала от Госкино СССР на Неделю советского фильма. Я же не поехала куда-то отдыхать-гулять. Я поехала представлять страну. Я была на премьере, я была на закрытии. Посол меня благодарил. Я уверена, если я к ним обращусь, они напишут благодарность за мой приезд. И представитель Госкино может написать письмо в театр (что потом и было сделано). Почему же за это меня увольнять? Ведь это же в конце концов общая культура нашей страны.
«Так, успокойся, ну, наверное, Олег перегнул, он не прав. Это уж слишком – увольнять, это слишком. Ну не надо так уж, не переживай. Я что-нибудь придумаю. Иди». Я ушла, и мне вдруг сразу стало как-то легко.
Наутро я, конечно, звоню своим друзьям из Госкино, все рассказываю. Там у меня была совершенно потрясающая подруга Танечка Корчак. О ней особый рассказ потом. Она обожала кино, абсолютный энтузиаст кинодеятельности. Совэкспортфильм был мощной организацией. Постоянно в разных городах и странах мира проводились кинонедели. Это была огромная работа, и ей занимались энтузиасты своего дела, потому что дело это было очень важным. Мы представляли нашу страну и наше кино миру, который в то время вообще ничего о нас не знал, так как в Союзе был практически «железный занавес», а мы были весточками, посланцами культуры в разные страны мира.
Танечка мне говорит: «Конечно, мы напишем письмо. Что это такое?» Пошли письма в театр и, наверное, были звонки из министерства. Вызывают меня на партбюро А тогда секретарем парторганизации была великая актриса, великая женщина Ангелина Иосифовна Степанова, с которой мы были коллегами, друзьями. Когда я играла, она была моим учителем, и иначе как Ариша меня не называла.
Сидит она, сидят мои коллеги, мои партнеры, мои друзья. Леня Губанов, который мой Вершинин, с которым мы обнимались на сцене, и я рыдала, расставаясь с ним, потому что Маша, которую я играла, безумно его любила. Миша Зимин, с которым я играла во «Вдовце». Юрочка Леонидов, который играл Соленого. В общем – все, правда, не было ни директора, ни Ефремова.
Ну и вот они должны были меня, что называется, разбирать. Все сидят, глаза вниз, с очень серьезными лицами. И начинает Ангелина Иосифовна – сразу же никакая не Ариша – на «вы». Говорит о дисциплине Художественного театра и дальше – огромный монолог о том, что я, которая играет все главные роли, у которой столько наград, которая для молодежи должна являться примером, так себя «по-звездному», наплевательски веду. Я чувствую, что краснею, бледнею, слезы льются. Сижу и не знаю, что мне делать.
Дальше, значит: «Что ты скажешь в свое оправдание?» Мне было так горько-страшно! Не помню, что именно я сказала. Кажется, только одну фразу: «Без нашего театра я просто не смогу жить, простите меня». И замолчала.
«Ну! – говорит Ангелина Иосифовна. – Значит, так, строгий выговор!» На что Леня: «Ну может, без строгого? Давайте просто “выговор”». – «Ну хорошо, выговор с занесением в личное дело». То ли Зимин, то ли Леонидов: «Ну нет! Ира все поняла! Давайте выговор без занесения в личное дело. Кто “за”?» Тут же все подняли руки, и Ангелина Иосифовна в том числе.
Я сижу, кто-то сует мне платок: «Хватит плакать, а то с сердцем будет плохо!» А потом: «Значит так, теперь рассказывай, что такое Мексика?» Совершенно с другой интонацией, все сразу совершенно по-другому. Я говорю: «У меня украли чемодан. Все подарки сперли. И вообще я ненавижу Нью-Йорк, потому что там воруют!» А потом стала рассказывать о Мексике. Так все и закончилось. Я уже даже не помню, где висел этот выговор, но, поскольку меня все любили, я думаю, отдел кадров повесил часа на два, а потом его сняли.
Я вернулась домой, смотрю на камень шаманский и говорю: «Это ты во всем виноват. Я тебя боюсь». Думаю, если выкинуть, то я оскверню, не дай бог, эту реликвию. Надевать больше ни за что не надену. Куда ж мне его спрятать? А в углу у меня зеркало старинное с ящичками, в один из этих ящичков и положила. Потом через какое-то время узнала телефоны музея Латинской Америки. Еду в этот музей в машине, везу этот камень. И не поверите – один раз у меня было ощущение, что я вот-вот разобьюсь. Просто чудом успела затормозить, и другая машина затормозила. Потом никак не могу найти этот адрес. Тут дорога перекопана, дальше тупик. В конце концов нашла, подъезжаю к этому музею – огромное табло: «Санитарный день».
Значит, камень не хочет от меня уходить. Еду обратно и думаю: «Так, на себе носить не буду, это точно». Дальше я осенила
