Ошибка Перикла - Иван Аврамов

Он представил искусные, возрождающие к жизни руки Атиса, потом — ночные горячие объятия ненасытной Клитагоры и почему-то покачал головой.

ГЛАВА XV

Аттику заволокло дымом пожарищ. Пылало все, что могло гореть: добротные жилища богатых людей и ветхие — бедняков, хозяйственные пристройки, ныне пустующие, поскольку крестьяне-беженцы успели угнать коров, овец, коз, в ненасытном всепожирающем огне превращался в пепел нажитый за долгие годы скарб. В мгновение ока выгорали поля спелой ржи и овсяные поля, а старые оливковые деревья, которые наверняка плодоносили еще при легендарном царе Кодре и на которых, вполне возможно, останавливал свой задумчивый взгляд величайший мудрец Солон, под острыми топорами спартанцев обреченно валились наземь, в жухлую траву. Ту же участь разделяла и виноградная лоза, отягощенная гроздьями нового урожая — ее нещадно вырубали под корень, а алый сок растоптанных ягод иссушенная земля впитывала жадно, как кровь. Лакедемоняне, расправляясь с оливковыми рощами и виноградными садами, от мстительной радости чуть ли не лопались: ведь земля аттическая ни на что более не годна.

Царь Архидам угрюмо скакал на длиннногривом караковом жеребце — можно сказать, в одиночестве, потому что эскорту приказал следовать за ним на расстоянии полета стрелы. «От кого, собственно, меня здесь охранять? — думал Зевксидамов сын. — Я чувствую себя лисом, забравшимся в курятник, хозяин которого, ничего не подозревая, сладко похрапывает у себя в доме. Что ж, Периклу в долготерпении не откажешь. Старательно избегает большой битвы. А лазутчики доносят: афинский народ костерит Перикла на чем свет стоит. Но Олимпиец упрям. Он надеется на крепость «Длинных стен» и свой непобедимый флот. И все-таки выдержке афинского стратега можно только позавидовать. Я не случайно разбил свой лагерь близ Ахарн. Их, ахарнян, много, и сейчас они, как осы, чье гнездо потревожено спартанским медведем, должны наброситься на Перикла, дабы перенести на него свое раздражение и вынудить дать нападающим достойный отпор. Клеон,[179]говорят, вне себя от негодования. Поэт Гермипп в новой комедии адресовал афинскому вождю полные презрения строки:

Эй, сатиров царь! Почему же тыНе поднимешь копье? Лишь одни словаСыплешь ты про войну, все грозней и грозней,А душа у тебя — Телета!И когда острят лезвие меча,То, в страхе дрожа, ты зубами стучишьОт укусов смелых Клеона.

Но Перикл толстокож и не обращает внимания на жаждущих немедленного отмщения…»

Так думал Архидам, зная, впрочем, что примерно такие же нарекания раздаются в его адрес и из уст его собственных воинов и сограждан. Те обвиняют царя в неоправданной медлительности, некоторые даже не стесняются кричать, что он тайно симпатизирует афинянам — иначе зачем столько времени топчется безрезультатно у несчастной крепостцы Энои, что на пограничье аттических земель с беотийскими. А как долго, исходили слюной злопыхатели, войско пелопоннесцев собиралось на Истме! Поневоле подумаешь, что Архидам, которому никто не откажет в храбрости, предоставлял ненавистным афинянам время, дабы те успели погрузить свое имущество, собрать все, что созрело на полях, и переправить подальше. О, глупцы! Они не видят дальше собственного носа. Да, он, Архидам, сознательно медлил. Он предоставлял афинянам шанс одуматься, понять, что в мире существует еще и такой язык, как язык уступок. Разве им застило глаза, разве они не видят, что спартанцами разорены Элевсин, Фриасийская равнина? И еще — Архидам, будучи не только спартанцем, но и эллином, не хотел, чтобы огонь братоубийственной войны испепелил всю Элладу. Жаль, что не все понимают это…

Завидев царскую палатку, конь сам перешел на шаг, а уже перед палаткой застыл как вкопанный. Архидам ласково потрепал его по холке и легко спрыгнул наземь, бросив поводья телохранителю. Чуть пройдя вперед, обернулся и приказал ближайшему из конвоя:

— Навести Энесия — я приглашаю его к себе.

Архидамова палатка мало чем отличалась от обычной солдатской палатки — минимум убранства и обстановки, состоящей из широкого, жесткого, аккуратно застланного ложа, небольшого столика со свитками и восковыми табличками для письма да двух светильников на бронзовых подставках. В углу, у изголовья личное оружие Архидама: копье, щит, искусно украшенный изображением схватки Геракла с немейским львом. Свое место рядом с ними сейчас занял и короткий меч в ножнах, который Архидам снял с бедра.

Эфор Энесий явился столь быстро, что показалось — он только и ждал, когда же объявится царь.

— Минуту назад прискакал гонец — плохие новости, царь!

— Какие же, Энесий? — в серых глазах Архидама — тяжелое спокойствие.

— Эскадра афинян отправилась в поход вдоль наших берегов.

— Перикл верен себе, — раздумчиво заметил Архидам. — И сколько же он послал кораблей?

— Сто, великий царь. Полагаю, эскадра усилится еще более — за счет керкирян и прочих островов и городов, дружественных Афинам. Наши владения подвергнутся большой опасности.

— Мы их — здесь, они нас — там… — сказал Архидам и надолго замолчал. Эфор тоже не проронил больше ни слова, пытаясь, верно, постигнуть, какие мысли одолевают сейчас царя. Наконец не выдержал, промолвил:

— Есть, правда, и хорошее известие. Наш отряд одержал верх над афинянами и фессалийцами близ Фригии.

— Что ж, беотийские всадники — удальцы! Но вряд ли они победили бы, если бы я не послал им на помощь наших гоплитов.

— Кстати, там уже воздвигли трофей.[180]

— Это уж чересчур, — усмехнулся Архидам. — Маленькая победа не нуждается в большом трофее. Вот если бы мы до конца ощипали жирного афинского петуха — другое дело…

Архидам, конечно, ни сном ни духом не ведал, что та заурядная стычка неподалеку от Фригии произвела некий надлом в душе опять-таки некоего не известного ему афинянина по имени Сострат, который в родном городе пользовался весьма сомнительной славой матерого сикофанта. Бывалый воин был определен в летучий отряд командира Гиперида, коему сам Перикл приказал докучать врагу так, как докучает быку овод. Под началом Гиперида было четыре сотни конников, около половины из которых составляли фессалийцы — краннонии, парасии, фарсальцы, ларисейцы. Умелые рубаки, Сострат очень сдружился с высоченным, могучим, как утес, краннонием Главкиппом.

Разоренные села и еще месяц назад цветущие поместья теперь являли собой печальное зрелище: вместо домов — пепелища, колодцы и родники загажены, забросаны дохлыми собаками и кошками, иногда на дне мокнут вздутые, разлагающиеся человеческие трупы, от которых исходит нестерпимое зловоние. С провиантом — туго. Что-то увезли с собой хозяева, а тем, что не успели, поживились захватчики. Многое просто втоптано в грязь.