Ошибка Перикла - Иван Аврамов

Оставался верен себе и Перикл. Ничто: ни упреки друзей, ни козни многочисленных политических противников, ни народное возмущение, которое, закипая, уже приподнимало крышку на котле гнева, не могли заставить его вступить в решающую битву с врагом на сухопутье. Перикл не то чтобы совсем исключал риск — он всегда старался свести его к минимуму. Благоразумный, осторожный, он боялся сейчас перевеса Спарты на суше — шестьдесят тысяч великолепно обученных гоплитов, которые слово «война» впитали в себя с молоком матери! Вступить в генеральное сражение с этим чудовищем означало наверняка его проиграть. Ответ пелопоннесскому медведю прост и незатейлив: пока он опустошает аттическую пасеку, на его собственной территории всласть похозяйничает рассерженный афинский шмель. Эскадра из ста кораблей, к которой потом присоединились пятьдесят боевых суден с Хиоса и Лесбоса, опять отправилась каленым железом выжигать берега Пелопоннеса. Перикл самолично возглавил эту экспедицию. В Афинах к ней отнеслись по-разному. Наиболее суеверные считали, что само небо восстает против этой затеи. Лишь только Олимпиец взошел на палубу флагманского корабля, как белый день стал превращаться в черную ночь: на глазах у потрясенных афинян солнце исчезало. Что ни говори, а Перикл был достойным учеником Анаксагора-Разума. Он спокойно подошел к сильно испуганному кормчему Никомаху, которого знал как смелого моряка, и, улыбаясь, аккуратно снял с себя гиматий, тут же обернув им голову рулевого:

— Скажи-ка честно, Никомах, неужели боишься и теперь?

— Теперь нет. Ведь я знаю, что это ты, великий Перикл, накрыл мне голову плащом.

— Но ведь то же самое, — ах, как крепко усвоил Перикл уроки мудреца, отказавшегося когда-то давным-давно от всех своих богатств и поместий ради бесконечных раздумий об устройстве мира и Вселенной, — происходит, представь себе, с Солнцем. С той лишь разницей, что моего плаща для него явно будет маловато!

Спартанцы бесчинствовали в предгорьях Лавриона, афиняне разоряли Эпидавр, потом настал черед Трезенской области, Галиады, Гермиониды, а боги смотрели с неба на все это и молчали.

Хотя кто его знает… Уж не благодаря ли им афиняне, вернее, самые древние из них, вдруг обратились памятью к еще более древнему пророчеству оракула:

Грянет дорийская брань, и мор воспоследствует с нею.

В Афины пришла чума. Морские ворота города — Пирей, где толклось много разноплеменного народу, впустили нежданную черную гостью. В очередях у фонтанов, колодцев, источников судачили:

— Не иначе, как лакедемоняне подсыпали отраву в цистерны! — Пирей снабжался привозной водой — сладких водоносных жил там не было.

— Ха! Волка всегда обвинят: несет он добычу или не несет. Ты сам, что ли, схватил за руку подлого спартанца, когда он сыпал в воду какую-нибудь гадость? Третьего дня знакомый моряк поведал мне, что мор вспыхнул в Эфиопии, откуда перенесся в Египет и Ливию.

— Слов у тебя, милейший, река, а разуму — ни капли! Вы оба сейчас обманываете друг друга, как критянин — критянина. Ослепли, поди? Так разуйте глаза! Схинокефал превратил Афины в кучу гниющего мусора. Людей — как оливок в амфоре, а вонь такая, что задохнешься. Нас всех ждет смерть. И самых худших, и самых лучших — все провалимся в зловещий Тартар.

— Эй, ты! Отойди-ка от меня подальше! У тебя изо рта несет как из бочки с дерьмом!

— А не подумал ли ты, юноша, что, благодаря богам, я прожил на этом свете раза в три больше, чем ты, и у меня просто шатаются в деснах и гниют зубы?

И все же старик, чьи сильные корявые пальцы выдавали в нем то ли кожемяку, то ли крутильщика канатов, в мгновение ока остался в одиночестве. Афиняне уже знали, каковы признаки страшной болезни: человек дышит неровно, зловонно, глаза воспаляются, краснеют, как у кролика, из глотки, распухшей, приобретающей, равно как и язык, кровавый цвет, вырывается хрип, рано или поздно переходящий в кашель, разрывающий грудь на части, а жар, зародясь где-то в голове, охватывает все тело. Любой, у кого начиналась звучная икота, кого рвота выворачивала наизнанку — с кровью, желчью, с болью в животе, мгновенно превращался в отверженного. И, что еще хуже, обреченного. Весьма часто от меченного черным перстом чумы[186]отворачивались даже в семье. Страх и подозрительность, маниакальная боязнь заразиться сделала афинян непохожими на себя. Не все, но многие, очень многие забывали о том, что такое милосердие и сострадание.

Архидам, которому донесли, что Афины заволакивают клубы дыма, поначалу не понял, в чем дело. День ото дня город, кажется, горел все сильнее. Наконец, когда лакедемоняне узнали, что это дымы погребальных костров, на которых сжигают умерших от чумы, то решили возвращаться домой. Мор ведь не знает границ, а спартанское войско всего в шаге от него.

— Боги с нами, — с удовольствием выговорил царь, когда ему донесли, что мор в Афинах косит людей, как косец траву. — Оракул не обманул. Сам Аполлон обрушил на Перикла и его приспешников свою карающую длань. Перебежчики, да и наши лазутчики, утверждают: дым столь силен, что не только золоченого копья Афины Промахос, самого неба там не различить. Хвала бессмертным богам: верное и точное пророчество получено нами в Дельфах. — Царь с выражением произнес: — «Если будете вести войну всеми силами, то одержите победу, и бог сам вам поможет». Однако нам следует поворачивать своих коней на юг, восвояси. Афинская чума лакедемонянам ни к чему.

Царь был доволен — он только что возвратился с охоты, которая удалась на славу. Дикий кабан с окровавленным горлом (царское копье промаху не знало) поражал внушительными размерами: ременные носилки с добычей еле волокли четверо дюжих воинов.

— Твоя добыча, царь, крупна, как сам Перикл, — позволил себе пошутить один из них.

Архидам обнажил в улыбке крепкие белые зубы: удачная охота, а охотился он частенько на этой странной, без видимого противника, войне, да приятное известие о божьей, постигшей надменных афинян, каре, благодаря чему войско скоро увидит родные пределы — разве этого мало, чтобы привести властителя в отличное расположение духа?

В это же самое время Перикл-Олимпиец, пребывая в глубочайшей задумчивости, стоял на палубе корабля, совершенно не замечая сверкающей ряби моря. Только что он отдал приказ эскадре взять курс на север, к родным гаваням. Прасии, последний город в Лаконике, которым они успели овладеть и разрушить, разорить, вместе с окрестностями, дотла, еще дымился, как догорающий костер. Ветер, дующий с берега, хороший, так сказать, попутный ветер, доносил вместе с запахами разогретой солнцем прибрежной растительности и горечь гари. «Ничего хорошего в этой войне нет, — думал Перикл. — И спартанцы, и мы губим не только себя, а и всю Элладу. Но что поделаешь, если Эллада очень редко становится единым целым? Ведь мы прежде всего афиняне, а потом уже эллины, а те лакедемоняне, и только потом уж…»