Ошибка Перикла - Иван Аврамов

— С нами сам Аполлон![194]Сам Зевс! Слышите, нечестивцы?

Но афиняне упорствовали в своем желании наконец-то овладеть этим вероломным городом, из-за которого, считай, и началась эта ужасная война. Раненые, покалеченные отодвигались, уползали назад, их сменяли свежие силы, а крепостной ров уже перестал быть таковым, потому что с краями был заполнен телами павших.

Сострат ясно понял, что вот сейчас и настала пора ему уносить ноги. Нет, не в лагерь, где он придет в себя и передохнет, а вообще подальше от войны. Раньше он убил бы себя от одной такой мысли, которая могла шевельнуться только в голове отъявленного труса, но разве голова храбреца чем-то лучше, разве не остался без нее бедный Гиперид? Сострат направится в Афины — там его дом, жена, дети. Там его богатство, там развлечения, там сладкое безбедное бытие. Там, конечно, сейчас чума, но разве ее здесь нет? «Да, я свое отвоевал, — думал Сострат, тяжело выползая из-под Гиперида. — Много лет я защищал других. Теперь пусть другие защитят меня. Не дорожат жизнью честолюбцы, любители посмертной славы, безумцы и те, кому нечего терять. У меня же есть что терять, а Харону покамест хватит работы и без меня».

Он был страшен — мокрый красный уж, проползающий мимо топочущих ног тех, кто бежал к заклятой стене. Они бежали, а он полз. Они — вперед, а он — назад.

Только сейчас Сострат понял, что сильно ушибся. Левые рука и нога повиновались ему плохо, и потому он был похож на пловца, которого держит на воде одна правая рука. Наверное, если бы он поднялся и выпрямился, то сумел бы с трудом, но идти. Но Сострату сейчас это как раз и не требовалось. Он хотел уползти, медленно, незаметно уползти из этой кровавой круговерти. И когда он, наконец, выбрался из нее, то встал на нетвердые ноги и, сильно припадая на левую, сжимая липкими от чужой крови голову, побрел куда глаза глядят, и все, кому он попадался на глаза, принимали его за раненого. Так же одиноко ступал ему навстречу чей-то заблудший или вовсе оставшийся без хозяина конь, несомненно, ниспосланный ему богами. Кривясь от боли в непослушной ноге, Сострат с великими усилиями взгромоздился на смирную, будто все понимающую лошадь и, припав щекой к ее холке, впал в легкое забытье. Лошадь сама направилась на юг, унося нового седока подальше от тех мест, где убивают людей. Утром следующего дня Сострат, вполне пришедший в себя, уже достиг Скионы.[195]Здесь следовало дождаться попутного судна, которое зашло бы в Пирей…

ГЛАВА XIX

Народное море, которое чаще всего послушно плескалось у ног Олимпийца, на сей раз обдавало его неистовой пеной гнева и злобы. Верно подмечали древние: «Когда у человека несчастье, друзья отворачиваются от него». Только сейчас от Перикла отвернулись не друзья, а все афиняне. Именно его они винили во всех своих несчастиях. Тотчас по возвращении первому стратегу доложили, что по наущению его политических недругов народ афинский отправил к спартанцам послов с просьбой о перемирии. И Перикл понял, что его влияние на ход событий кончается. Он не возмутился, не вышел из себя — ведь этот шаг предприняли без его ведома, он лишь спросил:

— И что же лакедемоняне?

— Они даже не захотели говорить с нашими послами.

— И правильно сделали, — спокойно сказал Перикл. — Те «добрые граждане»,[196]которые задумали мириться, забыли, что для всех дел наилучшим есть своевременность. Наши же миролюбцы обожают бежать впереди колесницы. Я понял бы это, если бы мы оказались в безвыходном положении. Но кто вправе сказать, что у нас потеряны шансы на победу? Разве что безмозглый слепец…

— А мор? — спросил кто-то из пританов.

— Боги милостивы, — уклончиво ответил Перикл.

Прибыв в Афины, он первым делом заглянул не домой, а сюда, в пританей, чтобы узнать самые последние государственные новости. И теперь радость встречи с Аспасией, сыновьями, домочадцами омрачалась столь тяжким настроением, что он даже не заметил, как колесница замедлила свой бег, а потом и вовсе остановилась. Наверное, он так бы и пребывал в глубочайшей задумчивости, если бы возничий не осмелился ему напомнить:

— Ты уже дома, великий Перикл.

Кажется, само небо в этот день ополчилось против него. Аспасия, бросаясь ему навстречу, едва он сделал несколько шагов по перистилю, устремила на мужа необыкновенно прекрасные, но печальные и тревожные глаза:

— Ксантипп захворал, мой повелитель.

— Эта…эта проклятая болезнь?

— Да… Боюсь, что да…

— А Парал? А наш малыш?

— Они здоровы.

Под большими голубыми, чуть выпукловатыми глазами Перикла, измотанного тяготами военного похода, постоянным недосыпанием, невеселыми думами, от которых нет покоя ни днем, ни ночью, еще резче обозначились темные круги. Перикл уже знал, что от чумы умерла его любимая сестра, что болезнь не пощадила нескольких его лучших друзей. Теперь вот Ксантипп…

— Лекарь Грилл делает все возможное, однако… — Аспасия запнулась, но он и так понял, почему она не решилась договорить.

Он ласково, как маленькую девочку, погладил жену по голове. Да, черное крыло мора зримо нависло и над его домом. Ксантипп! Его первенец, на которого он, в отцовском тщеславии, возлагал столько надежд! И ни одной не суждено сбыться! Красивого умного юношу сгубила неуемная тяга к земным наслаждениям. А теперь что, смерть навсегда заберет его, у которого еще даже не успел родиться сын? Мойры[197]уже примерились, уже приготовились обрезать нить жизни юного Алкмеонида?

Стемнело. Рабы зажгли светильники, которые отвоевывали у ночи пространство перистиля. Вдалеке черной тенью маячил верный Евангел, единственный, пожалуй, кроме Аспасии, кто верно угадывал настроение своего непроницаемого господина.

— Я зайду к Ксантиппу прямо сейчас.

— Вряд ли он тебя узнает и услышит. Сегодня он ни разу не открыл глаз. И надо бы поберечься, любимый мой супруг. Давай закутаю твое лицо. Чистая ткань у меня при себе.

— Нет, — мягко, но решительно возразил Перикл. — Судьбу, милая Аспасия, не обманешь. Да и не собираюсь я жить фениксов век.[198]

В этих словах мужа ей почудилась какая-то обреченность, которая раньше у него никогда не проскальзывала.

Ксантипп был без сознания. Внутренний жар так мучил его, что невесомое покрывало, похожее на кисею, было сброшено им на пол. Сильное, прекрасное, безупречно вылепленное природой тело его сейчас приобрело какой-то странный терракотовый оттенок и напоминало фигуру поверженного воина с краснофигурной вазы. Густо рассыпались маленькие гнойнички — одни уже лопнули, другие вот-вот истекут.