Боевая молодость - Иван Буданцев

Из квартиры я ушел раньше Потапова. Мечты о мирной жизни, об учебе вылетели из моей головы. Я шагал в потемках по улице, и состояние, похожее на предбоевое, овладевало мной. Где-то в стороне базара раздались револьверные выстрелы. И опять тихо. Ворье, бандитов ловят. За железной дорогой поднялась стрельба и разом прекратилась.

Южный фронт держится хорошо, размышлял я, Фрунзе — превосходный стратег и тактик, но завтра, послезавтра, через три дня в одну и ту же ночь в нашем тылу могут взорвать все мосты через Днепр, обе железные дороги, ведущие на север и восток. Белополяки ударят с запада, Врангель повернет все силы им навстречу. Что тогда будет?.. А где-то здесь, возможно, вон в том доме, сидит сейчас при завешенных окнах капитан Андриевский, опытный, хитрый и дерзкий. Ждет своих лазутчиков или уже беседует с ними. «Маленький капитан в пенсне» — так Гавронский называл в дневнике Андриевского. А прозвала его так мать Гавронского, когда в девятнадцатом году, в феврале месяце, Андриевский прожил у них в доме несколько дней.

Всю ночь я не спал. Задание показалось вдруг мне таким важным, что пугался: а справлюсь ли? Гавронский, денщик его Федька… Оба сдались нашим, перешли к нам… При наступлении белых Гавронский скрылся из казармы. Исчез. Значит, уверен был, что белые ворвутся в город? И получил на этот случай задание? А если завтра у Гавронской застану самого Андриевского? А что за птица сама Гавронская?

Я ходил по комнате, по веранде в одних носках, ложился на кровать. Опять ходил и ложился, но уснул только на рассвете. Лучи солнца разбудили меня. Шел десятый час. К Гавронской я должен был пойти ровно в семь вечера.

У Петровых за домом была устроена душевая: бак на четырех столбах, обшитых досками. Холодный душ взбодрил меня. После завтрака начистил сапоги, отгладил свою офицерскую гимнастерку. Мария Григорьевна, проходя мимо, лукаво поглядывала на меня.

— Иван Иванович собирается сегодня на свидание, — наконец произнесла она, остановившись.

— Вы угадали, Мария Григорьевна, — отвечал я. — Вчера познакомился в столовой с одной студенткой. Вы сегодня к ужину меня не ждите. Видимо, я приду поздно.

Она покачала головой.

— Как просто теперь у вас стало: вчера познакомился, а сегодня уже поздно придет! — Она вздохнула. — Из какой же семьи она, Ваня?

— Еще не знаю, Мария Григорьевна.

— Ох, ох! Да местная она или приезжая?

— Приезжая. Из Харькова.

— Как просто стало, как просто! — повторяла моя добрая хозяйка, удаляясь в комнаты.

Днем я побывал в институте, пообедал в столовой. Ровно в семь я подходил к большому, оштукатуренному деревянному дому Гавронских. Перед домом палисадник. От калитки к крыльцу широкая дорожка, посыпанная желтым песком. По обе стороны дорожки густые кусты роз. Две скамейки с резными спинками стояли на крыльце. Окна были завешаны белыми гардинами. Следов на дорожке никаких не было. Неужели за весь день никто не выходил из дому? В крайнем окне, показалось мне, когда я взошел на крыльцо, дрогнула гардина. Я дернул за ручку звонка. Тихо. Гардины не шевелились. Но и через них могли видеть меня.

Я позвонил еще. Наконец послышались шаги.

— Кто там? — спросил женский голос.

— Скажите, пожалуйста, здесь ли проживает Борис Сергеевич Гавронский?

Дверь приоткрылась на длину цепочки. Я увидел лицо пожилой женщины со следами былой красоты. Волосы с проседью, в больших серых глазах — настороженность.

— Мне нужно видеть Бориса по очень важному делу, — сказал я. — Мы служили с ним вместе.

Цепочка упала. Передо мной стояла полная, но еще стройная женщина в длинном темном платье с глухим воротником. На груди висел крохотный медальон на тонкой золотой цепочке.

— Иван Иванович Буданцев, — представился я. — Мы с Борисом Сергеевичем кончали военное училище и служили в одном полку. А вы…

— Я мать его, — перебила она. — Заходите. Очень рада. Зовут меня Ирина Владимировна.

В конце веранды была дверь в дом, и я увидел лестницу и лаз на чердак.

В прихожей я положил фуражку на полку вешалки. В доме пахло дынями и вроде бы еще укропом.

— Извините за беспорядок, — говорила Гавронская, проводя меня в гостиную, — я немножко нездорова.

Беспорядка я не заметил. Большой стол был застелен белой скатертью, стояли астры в хрустальной вазе. Мягкие кресла, диван, на стене большие часы и портрет красивого юноши в сюртуке, очевидно, Бориса Гавронского.

— Садитесь, — указала она на кресло, сама опустилась на диван.

Я поблагодарил и сел, глядя на хозяйку и прислушиваясь. Казалось, здесь только что кто-то был. Обе двери в другие комнаты плотно закрыты.

Настороженность исчезла с лица Гавронской, но доверия ко мне я еще не улавливал.

— К сожалению, Бори нет дома, — заговорила она. — С ним несчастье. Он арестован. За что, я не знаю. Арестовали здесь, в доме, когда Врангель наступал. Я болела, он прибежал сообщить, что покидает город со своим военкоматом, что ли. Не знаю… Он служил у них там… Он задержался из-за меня… Когда он сказал, что покидает меня, я упала в обморок, он и задержался… А за ним пришли из чека и увели… больше я не видела его, — глаза ее наполнились слезами, она замолчала.

Я лихорадочно думал, как продолжить разговор.

— Не знаю, не знаю, где он, что с ним, — шептала она будто бы сама себе.

— Ирина Владимировна… — Я встал, подошел к ней. Взял руку ее и поцеловал. — Извините меня. Я сейчас оставлю вас. Я попозже зайду. Или завтра. Когда вам будет удобней?

— Нет, нет, не уходите, — быстро заговорила она, доставая платок. — Я сейчас успокоюсь. Я уже спокойна. — Она попыталась улыбнуться. — Я рада, что вы пришли. Я теперь одинока. Знакомые оставили меня. Садитесь, прошу вас. Простите. Как…

— Иван Иванович Буданцев.

— Я уже спокойна, Иван Иванович.

— И где Борис сейчас? — спросил я.

— Перевели в тюрьму. Сначала в комендатуре сидел, потом в тюрьму перевели.

— И в чем же его обвиняют?

— Не знаю. Ничего не знаю. Я ходила в чека, сказали, разберутся и выпустят. Но оттуда, вы знаете, Иван Иванович, никого не выпускают!.. Спрашивали у меня, кто у нас из посторонних бывает в доме. Но к нам давно никто не приходил! Только Варварушка приходит, пожилая женщина, она воду носит мне, полы моет…

В голосе ее была такая искренность, что мне делалось неловко. Даже стыдно за самого себя, что надуваю несчастную мать. Но она говорила, а глаз с меня не спускала! Даже поднося платок к лицу, следила за мной. Или так кажется мне, думал я.

Вдруг она поспешно встала.

— Сидите, сидите, — проговорила она, — я забыла обязанности хозяйки дома. Сейчас будем пить чай. Прислуги давно нет, я сама управляюсь.