Танцовщица из Идзу - Ясунари Кавабата

- Мы вас ждем... А то зачерпнешь рукой, замутишь воду, вы еще побрезгуете пить, особенно после нас. Так что пейте первым, пожалуйста.

Я набрал воды в горсть, напился. Женщины долго не отходили от источника - пили, смачивали полотенца, обтирали разгоряченные лица.

Наконец мы спустились с горы и вышли на симодский тракт. То тут, то там курились дымки: это жгли уголь. Мы решили немного отдохнуть, устроились на бревне, лежавшем у обочины. Каору присела на корточки и принялась расчесывать собачке шерсть розовым гребешком.

- Смотри, зубья сломаешь, - сделала ей замечание сорокалетняя.

- Ничего, ведь в Симода вы купите мне новый.

Я давно уже задумал попросить у нее этот гребешок на память, когда мы будем расставаться, - Каору закалывала им спереди свою прическу, - и сейчас мне было неприятно, что она им расчесывает собаку.

На противоположной стороне лежали связки бамбуковых жердей. Мы с Эйкити решили взять по палке - с ними удобнее шагать. Мы было уже поднялись, но Каору нас опередила, она быстро вскочила и притащила длинную жердь, больше нее самой.

- Зачем тебе такая? - спросил Эйкити.

Она смутилась, покраснела и протянула палку мне.

- Это вам... Хорошая будет палка. Я самую толстую выбрала...

- Да нет, не надо, отнеси назад. Очень уж толстая. Увидит кто-нибудь и сразу догадается, что украли. Нехорошо получится.

Она отнесла палку обратно, выбрала другую, потоньше. Так же бегом вернулась к нам, подала мне палку и сразу, словно исчерпав все силы, опустилась на землю, привалившись спиной к насыпной меже рисового поля. Ждала, когда поднимутся женщины.

И снова мы шагали по дороге. Я и Эйкити впереди. Вдруг до меня донесся голос Каору:

- Ну и что, можно вырвать и золотые вставить... Она шла рядом с Тиоко. Юрико и сорокалетняя немного отстали. Тиоко сказала:

- И то правда. Надо ему посоветовать...

Они, кажется, говорили обо мне. Обсуждали мою внешность. Тиоко, наверное, упомянула о моих очень неровных передних зубах, а Каору сказала: "Можно вставить золотые". Меня это нисколько не задело, я даже не стал больше прислушиваться, так велико было чувство близости к этим людям, возникшее в моей душе. Некоторое время они говорили тихо, а потом до меня снова долетел голос Каору:

- Хороший человек...

- Да, кажется, действительно хороший.

- Хорошо, что хороший, правда?

Как просто и откровенно прозвучали эти слова! Голос, с детской непосредственностью озвучивший мысли. И я безо всякого сопротивления поверил этому голосу: ну да, я хороший человек! Я хороший, и горы вокруг хорошие, светлые... Под веками сладко защипало. А мне-то, в мои двадцать лет, столько мучений доставлял собственный характер. Дух сиротства отравлял мое существование, и я, не вынеся этого гнета, отправился в путешествие по Идзу. И теперь я испытывал огромное чувство благодарности к людям, признавшим меня хорошим малым, хорошим в самом обычном смысле слова. Горы совсем посветлели, потому что море было уже близко. Я размахнулся бамбуковой палкой и срезал несколько травяных стеблей.

На дороге, при входе в некоторые деревни, стояли деревянные щиты:

"Попрошайкам и бродячим актерам вход воспрещен!"

6.

Дешевые номера "Косюя" находились на самой окраине Симода, неподалеку от северного въезда. Вместе с бродячими актерами я поднялся на второй этаж, оказавшийся обыкновенным чердаком. Потолка не было, а у окна, выходившего на тракт, чердачная крыша нависала над самой головой.

- Плечи не ломит? Руки не болят? - озабоченно спросила Каору сорокалетняя.

- Совсем не болят! Играть могу!

Каору вскинула и плавным жестом опустила руки, как во время игры на барабане.

- Вот и хорошо...

Я попробовал поднять барабан.

- Подумать только, какой тяжелый!

- Конечно, тяжелый! А вы и не знали? Гораздо тяжелее вашего портфеля, рассмеялась Каору.

Мои спутники весело и шумно знакомились с постояльцами "Косюя". Народ здесь подобрался им под стать - такие же бродяги актеры и циркачи. Симода, по-видимому, был любимым пристанищем этих перелетных птиц. В комнату заглянул ребенок хозяйки, малыш, еле-еле ковылявший на еще не окрепших ножках. Каору сунула ему блестящую медную монетку. Когда я собрался уходить, она раньше меня выскочила в переднюю и, подавая мне гета, тихонько сказала:

- Возьмите меня, пожалуйста, в кинематограф...

Эйкити отправился со мной в гостиницу, принадлежавшую, как говорили, бывшему градоправителю. За нами увязался какой-то оборванец, но на полпути отстал. Мы посидели часок в бассейне, потом пообедали свежей рыбой.

Прощаясь с Эйкити, я дал ему маленький бумажный сверточек - там были деньги, совсем немного.

- Купите, пожалуйста, цветов для завтрашней заупокойной службы. Положите их на алтарь, от меня...

Деньги у меня были на исходе, завтра придется ехать в Токио утренним пароходом. Актерам я сказал, что меня ждут дела, и они не слишком уговаривали меня остаться.

Часа через три после обеда я вновь почувствовал голод, поужинал и отправился гулять. Один. Пересек мост, побродил в северной части города, поднялся на гору, местную Фудзияму. Весь порт передо мной лежал как на ладони. Очень живописная картина.

На обратном пути зашел в "Косюя" к актерам. Они как раз ужинали. Ели рис и вареную курицу, выуживая куски прямо из кастрюли.

- Ну, хоть чуточку попробуйте! - начала упрашивать меня сорокалетняя. Хоть капельку! Может, вам неприятно, что женщины ковырялись в кастрюле своими хаси, но вы уж не побрезгуйте. Хоть ради интереса отведайте - будете потом рассказывать, как ужинал и с бродячими актерами...

Она вытащила из корзины пиалу и хаси, велела Юрико их вымыть и подать мне.

Потом все снова стали упрашивать меня задержаться еще на один день завтра ведь заупокойная служба по ребеночку, сорок девятый день исполнится, как он умер, бедненький. Я отказался, ссылаясь на занятость. Тогда сорокалетняя сказала:

- Ну что ж, ничего не поделаешь... Но вы хоть на зимние каникулы приезжайте. Мы ждать будем. Выйдем встречать ваш пароход. Вы уж не откажите в любезности, сообщите, когда будете. Приезжайте обязательно! И не вздумайте в гостинице остановиться, обидите нас... Приезжайте, мы вас встретим.

Чуть позже, когда в комнате остались только Тиоко и Юрико, я пригласил их в кинематограф. Тиоко, бледная и измученная, прижимая руки к животу, сказала:

- Куда уж мне! Я и так еле дышу. Такая трудная была дорога.

Юрико сидела потупившись, вся застывшая, и молчала. Внизу Каору играла с хозяйским ребенком. Увидев меня, бросилась к матери, стала упрашивать, чтобы ее отпустили со мной в кинематограф. Потом подошла ко мне, рассеянная, потускневшая, подала гета. Когда я выходил, она гладила собачку и даже не подняла глаз. Казалось, она лишилась сил. Я не решился заговорить с ней такое у нее было замкнутое, отчужденное лицо.

Пошел в кинематограф один. Чтица при свете крохотной лампочки читала пояснительный текст. Я тут же поднялся и вернулся к себе в гостиницу. Присел на подоконник, стал смотреть на ночной город. Смотрел и смотрел в темноту, поглощавшую тусклые огни редких фонарей. Все время казалось, будто издали доносятся глухие удары барабана. Из глаз хлынули беспричинные слезы.

7.

В семь утра, когда я завтракал, с улицы меня позвал Эйки-ти. На нем было черное хаори с гербами. Наверно, надел лучшую свою одежду в честь моих проводов. Женщины не пришли. Мое сердце сжала тоска.

- Мы хотели проводить вас все вместе, - сказал Эйки-ти, - но вчера очень уж поздно легли. Женщины совсем замучились. Сил у них нет подняться. Просили передать вам свои глубочайшие извинения. А еще просили приезжать зимой. Мы ждать будем.

Утренний ветер дул по-осеннему. Было свежо. По дороге Эйкити купил мне четыре пачки папирос "Сикисима", перси-моны и освежающие пилюли с пряностями, которые назывались "Каору".

- Ведь Каору зовут мою сестру. - Он слегка усмехнулся. - А персимоны пригодятся вам на пароходе. Мандарины совсем не то. Говорят, персимоны помогают от морской болезни.

Я снял мою новенькую кепку, надел ему на голову.

- А это вам на память!

Потом я достал из портфеля помятую форменную фуражку, расправил складки, нахлобучил ее по самые уши.

Мы оба рассмеялись.

Когда мы были уже на пристани, я увидел маленькую фигурку, сжавшуюся в комочек у самого берега. Сердце мое дрогнуло и будто раздалось, словно сама танцовщица влетела в него. Но она осталась неподвижной, пока мы не подошли совсем близко. Тогда она молча мне поклонилась. Такая трогательная, с остатками вчерашней краски в уголках век... Такая важная, как рассерженный ребенок...

Эйкити спросил:

- Остальные тоже придут? Она покачала головой.

- Все еще спят? Каору кивнула.

Пока Эйкити ходил за билетом на пароход и за талонами на катер, я пытался заговорить с Каору. По-всякому пробовал, и так и сяк. Но она молчала, уставившись в одну точку - куда-то вдаль, где канал вливался в море. Молчала и все время кивала. Кивала и кивала, даже не дослушав до конца фразу.