Продолжая путь - Дмитрий Стахов

— Прикури…

— Зачем? — она улыбнулась.

— У тебя помада вкусная…

— Смешной ты, — она прикурила мне сигарету. — Ты вообще кто?

— Я — это я!..

Мне стало завидно. Я съел еще одну конфету, взял дольку апельсина.

— И все? — спросил я, на нее не глядя.

— Мало?

— Много, слишком много…

— Теперь ты попробуй…

— Я так сразу не могу… Надо подготовиться, — я налил и выпил. То, что мы пили, действительно было дрянью. Я открыл окошко, выбросил в него пустую бутылку, свой бокал, она протянула мне свой — я выбросил и его, повернулся к ней и поцеловал. Она вздохнула.

— Я приставала, да? — спросил я.

— Нет… — Она обняла меня за шею, и мы опять поцеловались.

— Там что-то горит, — сказала она.

Я посмотрел: сквозь запотевшее стекло были видны оранжевые блики на стволах.

— Помойка горит. У ресторана.

— Откуда ты знаешь? Может, не помойка…

— Она. Она у них часто горит…

В машине было тепло и уютно. Мы поцеловались.

— Отвези меня домой, — попросила она шепотом, — мне пора.

До ее дома я доехал неуверенно, ощущая легкое покалывание под сердцем. Мы выкурили еще по одной сигарете.

— Вот это да!.. — сказала она.

— Что «да»?

— Неожиданно все как-то…

Я вышел из машины, плавно обошел ее, открыл дверцу и, сама галантность, подал ей руку, но она, как только ступила на заледенелый асфальт, вскрикнула: мало того, что отломился каблук, — она, морщась от боли, повисла у меня на плече.

— Я подвернула ногу!.. Так больно…

Я подхватил ее на руки, понес к дверям подъезда, оставив «жигуленок» махать дворниками, понес, напрягая силы, целуя в прогалинку между завитками шарфа, и она, чуть свесившись с моих рук, перегнувшись, скользя пальцами по лакированной ручке, открыла дверь. Мы вошли, вернее — вошел я, в теплый подъезд большого дома, где — чувствовалось сразу — живут люди с достатком, и пошли к лифту и, дождавшись его, поехали, а она шептала мне на ухо:

— Отпусти меня, я же могу стоять…

Мы вышли на ее лестничную площадку, и она, уютно лежа у меня на руках, долго рылась в сумочке и, наконец, сказала обиженно:

— Я потеряла ключи…

Я осторожно поставил ее. Одной рукой она держалась за стенку, другой за меня.

— Позвони мне, — сказала она. — Завтра. Слышишь? Не пропадай, — она посмотрела в пол, — это будет… нечестно… Давай уезжай…

Я двинулся к лифту, она потянулась к кнопке звонка, но, дверь квартиры уже открывалась: на пороге стоял ее отец, мой бывший начальник «Автосервиса», в малиновой с черными кистями, пижамной куртке, в шейном платке, весь в беспокойстве и негодовании.

— Папа! — сказала она. — Вы очень волновались? — а папа-директор, директор-папа, увидев меня, меня, в оцепенении стоящего перед раздвинувшимися створками лифта, поднял брови, как-то кудахтнул, вдернул ее в квартиру, из которой уже выплывало нечто розовое, в газовой косынке на ребристой от бигудей голове, также с поднятыми бровями и кудахтанием, и шагнул ко мне. Но оцепенение уже прошло — я впрыгнул в лифт, нажал кнопку «первый этаж»…

На улице мягко падал снег, опушал «жигуленка». Мне дико захотелось спать и, в который раз решив: «Будь, что будет!», я поехал домой на нем. Счистив зубами кожуру, я съел апельсин, запихал в рот горсть конфет.

Дома мне до зуда захотелось кому-нибудь позвонить. Я отключил телефон, запихнул его на антресоль, выпил холодного чая, взял старый журнал, лег на диван и заснул с журналом на груди.

X

Осознание того, что спешить мне теперь некуда, далось на удивление легко. Был, правда, момент, почти что сразу после пробуждения, когда я, баюкая затекшую руку, изгонял из нее тупые иголочки, прошелестел босыми ногами туда-сюда по квартире, испуганно соображая: почему уже совсем рассвело, а я еще не у станка.

Я съел глазунью, включил телефон и телевизор, перетащил их в ванную, где, залезши в горячую воду, прочитал газету от передовицы до сводки погоды: обещали оттепель и гололедицу. Судя по газете, в мире шла борьба между гармонией и хаосом, и я, отставив руку с потухшей сигаретой, поглядывая на телеэкран, попытался прикинуть — на чьей же стороне я сам и что мне ближе.

Я прибавил горячей воды и набрал девушкин номер. Вдоволь наслушавшись длинных гудков, я досмотрел «В мире животных», постоял под душем, надел халат и вышел из ванной.

Деньги у меня хранились в книгах «Банкир», «Магнат» и «Остров сокровищ». Я вынул книги с полок, потряс над столом, добавил к образовавшейся кучке те, что выгреб из карманов. Ожидая большего, я был разочарован — денег оказалось не так уж много. Я подумал про свое недалекое будущее, и оно представилось мне еще более зыбким, еще более неутешительным, чем обычно. Во всем его туманном просторе должна быть хоть одна надежная вешка, — разделив деньги на две неравные части, большую я решил положить на сберкнижку…

Я вышел из сберкассы, совершенно непроизвольно подумал о пиве. Не спеша приближаясь к магазину, я уверял себя, что с гудежами, большими и малыми, покончено и пара бутылок пива только укрепит мою решимость. Тут я натолкнулся на «жигуленка». Он тихо-мирно стоял у тротуара, всеми покинутый, глубоко несчастный, потерявший свои дворники, стоял без толку и слабо светя подфарниками в промозглый декабрьский день. Я, как бы от нечего делать, остановился, покуривая, подле него и в апельсиновой кожуре на заднем сиденье увидел ключи директорской дочки на брелке в форме крохотной лиры. Я огляделся, быстро открыл дверь, схватил ключи и пошел прочь.

Стоя в очереди, прикидывая, какой сегодня день и какое число, и сколько, собственно, осталось до Нового года, я заметил Джона, выходящего из подсобки.

Почему Джона звали Джоном, точно не знал никто: просто он был Джоном, всегда был Джоном. И в школьные времена, и в послешкольные, и вплоть до последнего времени, и сейчас, все звали его так, разве что мать, тихая дворничиха с глазами, казавшимися бесцветными на очень смуглом лице, говорила ему «сын» или же, с укоризной, «сыно-ок». Наверное, Джоново настоящее имя знали только бумажки, вроде аттестата за восьмилетку, да сначала в детской милиции, а потом, как уж водится, и во всем отделении, сверху донизу — от начальника до самого распоследнего сержанта, да, наверное, не только в нашем: Джонова слава была велика.

Джон несколько раз вроде бы приседал, но по мелочи, а по его спокойной, полупрезрительной улыбке, которой он одаривал запихивающих его в «воронок» милиционеров и, для порядка, подкручивающих его сильные, тонкие в запястьях руки, можно было подумать, будто увозят его, чтобы в официальной обстановке вручить медаль, и сопротивляется он от врожденной скромности. Вот и теперь он выходил из подсобки винного отдела спокойный и гордый, на лице его, смуглом, нежном, почти что девичьем, сияли ярко-голубые — в мать — глаза, словно и там, в подсобке, он получил грамоту или, на худой конец, переходящий кубок.

С Джоном у меня когда-то были «дела»: «на заре туманной юности» в его подвальной каморке-складе разбирались угнанные мотоциклы, и однажды там был разобран угнанный непосредственно мною «Ковровец».

Джон увидел меня, заулыбался, подошел ко мне с протянутой рукой. Улыбка его была так отработана, словно он подолгу тренировался перед зеркалом, а рукопожатие — сдавление, встрях, сдавление — было так четко, словно был Джон не сантехником в нашем ЖЭКе, а сменным встречающим и провожающим делегации.

— Что же ты здесь стоишь? — спросил Джон, не отнимая руки, с таким выражением, будто тем, что стою в очереди, я оскорбляю не только свое собственное достоинство, но и достоинство Джона. — Пойдем! Рыжий все сделает, все сделает быстро! — и он вынул меня из очереди, поддерживая под локоть, провел в подсобку, где хмурый Рыжий, в сером халате прямо на голое матовое, как бы восковое тело, действительно все сделал быстро: с двумя бутылками пива, все так же поддерживаемый Джоном, я вышел из подсобки.

Мы затоптались у магазина, на узком тротуарчике. Вместо того, чтобы сразу сказать Джону: «Спасибо, пока!», я угостил его сигаретой.

— Хорошие ты куришь, — сказал он, выколупывая сигарету из пачки, — где достал? — и, не дожидаясь ответа, вдруг предложил: — Чего здесь стоять? Пойдем, посидим в комнате…

Комнатой оказался кабинет директора, который Джон открыл своим ключом и сразу сел в кожаное кресло, закурил мою сигарету, посыпая пеплом пол: выходило — он был здесь хозяином. Стены кабинета были увешаны календарями за долгие годы с японскими гейшами, вымпелами за ударный труд, противопожарными инструкциями. В углу, между сейфом и сломанным селектором, стоял включенный телевизор, и на экране было видно, как в торговом зале дают колбасу.

Джон что-то рассказывал про деда в нашем ЖЭКе, многозначительно мне улыбаясь, как человеку понимающему, способному за недомолвками обнаружить главное. А я, поймавший его волну, улыбался в ответ, и мы составляли идеальную пару тонко улыбающихся людей. Наши улыбки не гасли, даже когда мы пили пиво: они, наоборот, казались шире через призму стаканов и только дробились по вине граней на маленькие улыбочки.