Клокотала Украина (с иллюстрациями) - Петро Панч

— Это почему не отведывал? — вдруг рассердился Верига. — А где ж я ухо оставил, когда не на галере? Гололобый как рубанул, так я ухо в кармане принес.

— И Максим Кривонос там был? — неожиданно для себя спросила Ярина, но сразу же смутилась и опустила глаза.

— Максим, говорят, тогда ходил гишпанцев воевать, — сказал Верига, удивленно взглянув на дочь.

— А что ты о побратиме говорил?

— Это в том году и было, когда мы с Самойлом побратимами стали.

Кобзарь снова повернулся к хозяину.

— Задумали тогда на Сечи в море идти, турок потревожить, а у казаков давно уже сердце кипело против султана из-за татар: сколько той ясыри [Ясырь – живая добыча, мирные жители, захваченные в плен татарами] перетаскали басурманы!

И Верига стал рассказывать об одном из таких походов.

В то время Польша заигрывала с Турцией и строго-настрого запрещала казакам выходить в море. Но и в том году, как это всегда бывало, королем не были выплачены причитающиеся казакам деньги, а у казаков был уговор ждать только до дня святого Ильи. Однако казаки стали съезжаться на Сечь уже в конце июня, сразу же после Ивана Купала: кто с Луга, кто с поля, а кто из лесу. Тысячи три человек собралось, и на раде первым делом избрали атаманом Хмеля молодого, Михайлова сына: и казак был отважный и по-турецки умел балакать, в самом Царьгороде [Царьгород - современный Стамбул] два года в плену пробыл и научился. Стали сбираться в поход. Кошевой приказал казацким хуторам везти на Сечь припас — порох, свинец и сухари, — а тем временем на Днепре строили челны. За две недели полсотни с лишком чаек смастерили да на каждую чайку по четыре, по шесть фальконетов поставили.

— А фальконеты какие! — увлекшись, воскликнул Верига. — Один, бывало, как пальнет — рыба на воду всплывает, а как шесть разом — на версту камыш поляжет. С такой арматой [Армата - артиллерия] хоть на Царьгород можно было двинуть. Но на этот раз решили наведаться только к анатолийским берегам.

Чтоб не пропустить казаков в море, турки день и ночь охраняли устье Днепра, да ведь казака не учить, как турка обдурить. Дождались новолуния, когда стоят самые темные ночи, двинулись вниз по Днепру и стали ждать в протоке. А как наступила ночь такая, что хоть глаз выколи, атаман пустил один челн под правый берег, да так, чтоб слышно было повсюду. А когда подошел ближе, казаки подняли такой шум, словно там было полсотни лодок. Турки из всех пушек — туда, а остальные казаки тем временем потихоньку, вдоль другого берега, порвали цепь, протянутую поперек Днепра, и двинулись к Большому Лиману. А через два дня миновали Очаков, вышли в море и запели:

Гей, не знал казак, не знал Софрон,

Как славы добиться,

Гей, собрал войско, войско запорожцев,

Да пошел с турком биться.

— Хотя мимо Очакова и тихо проплыли, но турки заметили-таки. А уж как покажутся казаки в море, — Верига даже головой покачал, — по всей турецкой земле тревога пойдет. Посылает турецкий султан гонцов и в Анатолию, и в Болгарию, и в Румелию: «Стерегитесь, бережане, в море казаки». А казаки поднимают паруса и плывут на юг, чтобы на третий день к ужину в Синоп поспеть.

— При добром ветре и на обед поспевали, — вставил кобзарь.

— Ага. Так в тот раз повстречался нам в море турецкий корабль, а с ним еще и две галеры. Да ты, человече, и сам небось в походах бывал? — спохватился Верига. — Что же я тебя рассказами угощаю? Ярина, гости, может, голодные.

Ярина стояла все на том же месте, словно зачарованная.

— Рассказывайте, тату, — промолвила она смущенно, — вот и люди послушают.

В землянку вошло сразу несколько человек. Поклонившись хозяину, те, что постарше, сели на лавку, а молодые остались у порога и молча разглядывали кобзаря. Он, словно кого-то поджидая, беспокойно прислушивался к каждому шороху. Верига, извиняясь, кивнул соседям.

— Это я о том, как мы турка в море воевали. Корабли на Царьгород путь держали. Должно, из Кафы [Кафа – город на юге Крыма – огромный невольничий рынок, современная Феодосия] … Фу ты, я же о побратиме еще не сказал. Сейчас скажу. Мы еще издалека заметили огоньки на мачтах, а на море буря поднялась — все челны поразбросало к чертям. Они-то не потонут, кто бывал на море, знает, а вам я скажу: по борту каждого челна были привязаны валки из камыша. А вот команды атамана из-за ветра не слышно. Но на каждом челне был свой атаман, и он уже должен был знать, что делать. Слышим, пальнул один фальконет, ударил другой, загремело и на галере, и первое же ядро шлепнулось рядом с нами. У атамана аж шапка с головы слетела. «Придется, панове товарищи, — говорит атаман. — Турку глаза отвести. Есть охочие?» Мой побратим, слышишь, человек божий... — Кобзарь закивал головой. — Мой побратим, говорю, первым вызвался. Надо было и мне откликнуться — таков уж казацкий обычай. Глянул я на море, а оно ревет пуще, чем здесь вьюга в степи, челн швыряет, как щепку, и, признаюсь, помедлил я какую-то минутку. А парубок один из Ольшаны, забыл уже, как его звать, меня опередил. Хоть я бы и захотел — так третьему некуда примоститься. Спустили они на воду липовую колоду с фонариком спереди, сели оба на нее верхом и поплыли в сторону от челна, а мы на челне огни погасили. Турки думают, что это челн на волнах кидает, направили туда пушки и стреляют по огоньку. А мы тем временем подобрались к кораблю. А уж когда казаки доберутся до корабля — ему не уйти. Вмиг обшивку просверлили буравами, потом натыкали просмоленной пакли и подожгли. А на корабле полным-полно добра. Там и золото и дорогие материи, а всего больше полонянок для султанского гарема.

Вскарабкались мы на палубу, а с другой стороны лезут еще наши братчики, ну и начисто вырубили басурманов. Едва успели полонянок на челны перевести, как корабль стал тонуть. Принялся я после того разыскивать своего побратима. Его среди казаков нет и на воде не видно. Зажгли огни на челнах, звать начали — не отзываются. Атаман говорит: «Они к другому челну прибились, двигать пора». А я чуть не плачу — прошу еще поискать. Да атаман был строгий. Прошли мы саженей полтораста, может и больше, и вот видим — огонек между волн. Колоду нашли, а людей на ней не было. Видать, попал-таки проклятый турок.

— Не попал, — сказал охрипшим голосом кобзарь.

В комнате стало тихо. За стенами землянки выла вьюга, огонь в мечете притух, и лицо кобзаря потемнело, стало зеленоватым от лампадки. Он было приподнялся, протянул руки, но снова сел и повторил:

— Не попал, пане товарищ, это уж я верно знаю.

Прибило их колоду волнами к турецкой галере. Видят они — и челн с казаками приближается. Надо бы подождать, да молодость раньше делает, чем думает. Вскарабкались они на галеру, а галера как раз начала удирать, и челн не успел перекинуть абордаж, а может, и не осмелился. Оказались они только вдвоем среди турок, а тех до полусотни было. Бились, бились, трупами галеру завалили, уже и братчики стали цепи разбивать, а турок было все-таки больше, осилили они нас и привезли в Кафу продавать.

— Матерь божья! — отшатнулся, как от привидения, Верига. — Неужто это ты, Самойло? Люди, да это же его голос! — И он в полной растерянности шагнул к кобзарю, перекрестился и подошел к нему, как к святой иконе.

Кобзарь смутился и тоже встал.

— Хоть и не узнал ты меня, Гнате, но все-таки давай поцелуемся. Встречал я твоего побратима, и он о тебе спрашивал. А меня Кирилом люди зовут, я и есть тот парубок из Ольшаны, что вызвался на колоду вместе с твоим побратимом.

— Кирило Кладинога? Братику мой! Как же я тебя не узнал? Ну, а побратим мой как же?

— Тоже был на Кафе, камень ломал, а мне довелось-таки волю добыть.

— Сам или еще как? — спросили с лавки.

— Есть у меня побратим Покута, до скончания живота благодарить буду, он и выкупил меня.

Верига покраснел: вот и люди слышат — забыл о побратиме, а Покута, может, потому и в поход ходил, чтоб своего побратима разыскать. Он виновато посмотрел на соседей, на свою саблю — сколько лет висит без дела, а хозяин уже вовсе гнездюком стал, гречкосеем. От горькой обиды даже головой покрутил Верига и тяжело вздохнул, словно говоря: была бы у дочери мать — давно бы возвратился на Сечь.

Ярина сидела, все еще завороженная рассказом отца. Верига посмотрел на нее и залюбовался. Случись казак — девка уже в самой поре, а за гречкосея негоже такую казачку выдавать. Тогда бы вместе с зятем — на Сечь. Гей, море, играй, море, играй! На душе у Вериги стало сладко и привольно.

Слушай, Кирило, чую на себе вину, будь теперь и ты мне побратимом: вот тебе пристанище, и хата, и хлеба кусок. Я при людях говорю тебе, Кирило!

Кобзарь закивал головой.

— Благодарю на слове, пане добродию. Божьему человеку где горбок, там и домок, а вот люду православному негде голову приклонить. Как у Маслова Става отобрали у казацкой старшины пушки и клейноды, так еще хуже, чем при турецкой неволе, стало: выписчиков сделали посполитыми, а посполитым по четыре, по шесть дней на неделе барщину отбывать; людей от веры православной в унию загоняют, а церкви в аренду сдают.