Блудный сын Франции. Роман - Лиза Борейш

– Ты где был, Ив? Что случилось?

– Я был тут, рядом. Гулял.

– И как, нагулялся?

– Да.

– Ты выглядишь как бука.

– Спокойной ночи.

Я уснул так быстро, как будто не спал всю жизнь. У меня не было сил думать. Я выбросил биту и перчатки ещё по дороге домой. Мне позвонил Жак, то есть он позвонил нам домой и попросил, чтобы позвали меня. Сказал, что его отец умер в парке. От приступа. Жак повторял, что этого не должно было случиться, он не должен был умереть вот так! Я согласился и повесил трубку.

«Заруби себе на носу две вещи: во-первых, это тяжёлая и грязная работа, во-вторых, ты ничем не отличаешься от всей прочей прислуги». Я стал работать помощником садовника, но не зарубил. Я два года ненавидел эту работу. Она меня унижала. Я от неё уставал. Но деваться было некуда. Я постоянно что-то читал, надеясь, что от этого полегчает, и наткнулся на фразу: «Но слава сада в том, чего отнюдь не видит глаз». Если бы не Арман Видаль, меня давно бы вышибли. Понимаете, я, как мог, старался. На ярком солнце цветам лучше, чем людям. Последних ничем, кроме грязи, не поливают. Если они из простых. «Тебе не идёт работать в саду, правда, и не идёт. Может, ты и выполняешь некую декоративную функцию, но толку от тебя – чуть». Кто бы спорил. Мне нравился сад, но мне не нравилось там работать. Это были, что называется, большие садовые ножницы.

Дождь идёт редко – настоящий, сильный дождь – особенно среди лета, но после него всё такое умытое, такое свежее и глянцевое, и вместе с тем – усмирённое. Клумбу у левой стены дома я называл «Цветы зла». Эти вычурно-чувственные цветы у меня в голове ассоциировались со стихами Бодлера. Я никогда не мог понять, как можно радоваться тому, что имеешь, когда у тебя ничего нет. Только работа и комната, чтобы там спать. Чему все они радуются? О чём с ними говорить? Вот я и не говорил без крайней необходимости. Большинство моих коллег (коллеги, вы меня бесите!), короче, вся прислуга (ненавижу это слово) считала меня молчуном. А я очень люблю поговорить, только не вслух. По крайней мере, у меня долгое время не было подходящего собеседника. Так вот, дождь. Если стоять под дождём, можно на себе почувствовать фразу: «Я омыт, освящён и оправдан». Из-за этого я проводил дождь под открытым небом. Я слышал, что кто-то говорит: «Я не могу учить простых людей!» Я слышал: «Мне не нужен блудный кузен!», да, каждый день что-нибудь новенькое. «Знаешь, шестидесятые позади, как и твоя юность». Или даже так: «Ты ничего не понимаешь в политике, убирайся вон!» Я никогда не слышал, даже краем уха, чтобы кто-то кого-то любил. Никто не говорил об этом в доме, который построил Хью. Никогда. Наверное, я был слишком занят проклятой работой. От черноты красивой жизни хозяев мне хотелось, добротно хотелось, покончить с собой. Я им не завидовал. Там было нечему, кроме самого курортного города, сада, может, библиотеки. «Хозяева» – в двадцатом-то веке! Рабство отменили, а хозяйство – нет. Хозяйство- это хозяйство, без него во все времена – никуда. Старый добрый мужской вопрос: «Кто в доме хозяин?»

Я люблю время цвета сирени. Одним словом – весну. Сирень делает мир намного терпимее. Она ароматная и сладкая, дурманная, нежная, да что я объясняю? Все видели сирень в цвету. Но даже с закрытыми глазами ею можно дышать. Будто в воздухе распыляют что-то для повышения настроения. В общем, с цветами я всё же ладил лучше, чем с людьми. Даже будучи так себе помощником. Цветы я любил, вот в чём штука. Пора признаться: я не любил людей. Не так, чтобы до крайности, но что-то мне в них не нравилось. В них есть то, чего нет в цветах. Какая-то животность. Стадность, может быть. Есть люди, в которых нет этой дряни, это я точно знаю. Но в большинстве – есть. Это вызывает бессильную ярость, желание пойти и врезать по грушевому дереву кулаком со всей дури, чтоб как-то перекрыть это чувство людей. Они играют в маленькие игры. Они много едят. Они говорят то, чего не умеют. Они бывают грубы. Слепы. Жестоки. Кичливы. На свиней бывают похожи или на жаб-чесночниц. Им присуще насилие. Ложь. Похоть. Манерность. Жадность. Продажность. Визгливость. Бедность. Посредственность. Зависть. Тупость. Пустота. Непонимание. Бесчувствие. Уродство. Хитрость. Человек, любой, у которого есть ноги, способен вытирать их о другого. А если он безногий, то будет всеми командовать при удачном стечении обстоятельств, такой разжиревший и озлившийся на всех, у кого ноги есть, ненавидя их за то, что они могут пойти потанцевать. Вдвойне. За пойти и за танцы. Людям присуще предательство. Отречение. Экивоки. Обжорство. Грязь. Когда говорят: «Чистое зло», и то, кажется, хорошо. Оно чистое! Без этих маслянисто-сальных ужимок! А вообще зря я так разошёлся про чистоту. По долгу службы всё время ходил чумазым. Один тип сказал, что на моём месте он бы был опрятнее. Старый ханжа никогда не был на моём месте. А я – на его. И это хорошо.

В семнадцать со мной уже было что-то явно не так. Во мне что-то сломалось, будто в заводном апельсине, лет в четырнадцать, а к семнадцати деталь эта успела подзаржаветь. Я ходил в светло-серой одежде, опустив глаза в пол. И ещё я косил траву. Электрической газонокосилкой. То есть я заводил мотор, и цветущий луг обращался в аккуратный газон. Цветы были не нужны, они были дикие. И от этих газонокосилок такой шум. Меня называли «И». По ночам я не мог уснуть и стискивал зубы, мечтая, как говорится, подавиться собственной униженностью. Жизнь поставила меня на место рано. Кажется, я не был на своём месте. Моя жизнь ошиблась, и за это я её невзлюбил. Хью Годар – хозяин жизни и поместья, был деловым человеком, не то что богатые бездельники. У него были жена (малышка Мадлен) и дочь (Шарлотта). Хью был молод, ну уж точно не стар, хотя про таких говорят, что они без возраста. У Годара было энергии хоть отбавляй, но она только прибывала. Занимался он тем да сем. Это наиболее подходит под описание рода его деятельности. Строительство. Бизнес. Коррупция. Политика. Этакий будущий отец города, можно сказать, без пяти минут. Он спал по четыре часа в сутки. Город был относительно небольшим и курортным. Можно подумать, что это рай. Правда, можно, если ничего там не делать. Я как-то между делом разуверился в Боге. Верил-верил, и ушло. Я был фаталистом, верил в судьбу. Хью любил говорить так: «Я сочинил такую речь, чтобы весь городской совет прошибло!» Политики – это продажные фанатики. Им надо непременно проораться, прежде чем заработать город, страну или мир. Это у них такой разогрев. Хью время от времени говорил кому-нибудь из слуг, что он сочинил такую речь… И вот однажды очередь дошла до меня. Как он там заявлял? «Сегодня я поговорю с ними по-мужски. Я покажу, кто здесь главный. У меня в кармане такие козыри, что весь городской совет прошибёт!» Я не знаю, как я удержался от смеха. Видимо, лицо у меня в тот момент было каменное, и я сказал как можно серьёзнее: «Да, месье. Я верю. Их так скрутит, что они забегают, как угорелые по вашей указке». Он похлопал меня по плечу, позабыв про садовую пыль, и ушёл покорять совет города. Тут я согнулся и хохотал, как ненормальный, до истерики, до слёз. Я так не смеялся уже много месяцев. Меня скрутило от хохота. Вот такие речи вёл Хью Годар. Он был так самодостаточен, самоуверен и самовлюблён, что не понимал, какой он павлин. Деловой павлин. Шарлотта говорила: «Ницца – это не город, это большая деревня. Я хочу уехать в Париж». Её мать любила включать джаз и танцевать вечером с зажжённой сигаретой на пороге дома. Такое чувство, что без сигареты она как без партнёра. Малышка Мадлен – красивая женщина, чуть за тридцать. Она любила груши. Ей нравилось, что её дочь на неё похожа, а не на Хью. Это было ясно. Мадлен ничего не делала. Наверное, она так развлекалась. В ней было что-то золотистое. Из всей семьи она казалась единственной, в ком не было этой дряни, про которую я говорил. Может, она была создана для наслаждений, а не для пакостей. Она была совершенно естественной. Однажды Мадлен спросила у меня, не хочу ли я грушу. Я не хотел.

– А чего ты хочешь?

– Ничего, мадам.

– У тебя что, всё есть?

– Аппетита нет.

– Надо любить жизнь, глупыш. А то кончится – а ты не успел повеселиться.

Она протянула мне сигарету, и до темноты мы сидели на крыльце и смеялись. Без причины. Как равные. Широкие зрачки делают глаза огромными. Темнота – тоже. Это было только один раз.

Поговорка «в семье не без урода» сомнению не подлежит. Вопрос только в том, кто им станет. Будет считаться. У Хью Годара был кузен Арман Видаль, который носил прозвище «банный лист». До такого он добегался, разумеется, не сразу. К пятидесяти с хвостом, когда переехал в дом Хью. Арман родился большим умником, его хватило на то, чтобы отлично выучиться. Он знал историю литературы вдоль, поперёк, по диагонали и по вертикали, по горизонтали, в студенческие годы его прозвали «Справочник Видаль», есть такой, в красной обложке, правда, по лекарственным средствам. Армана Видаля подвело под монастырь безумие. Уже в школе он стал странным. К тридцати годам Арман был очень странным, в сорок его разум начал медленно угасать. Медленно. Арман Видаль не знал любви. И не особо сокрушался об этом. Да ладно бы – не знал любви, он и спать-то ни с кем не спал! Это не было тайной. Один раз влюбился не в ту, и так начался его монастырь. Видаль был профессором литературы до поры до времени. Когда он стал заговариваться на лекциях, ему предложили взять длительный отпуск. Когда Арман начал ходить в кислотного цвета пиджаках и галстуках в форме питона, петь, чтобы показать «гулкость» древней речи, называть себя посланником мировой культуры, писать совершенно дикие вещи о себе в студенческой газете, его попёрли с работы. Он очень бил кулаком в грудь. Не себя, а директора университета, где читал лекции.