Натюрморт с часами - Ласло Блашкович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не знаю, где начало, где-то здесь, что это за инспекция?
Он еще хотел сказать, что именно начало его убивает, если бы он нашел подходящую формулировку, потом стало бы легче, он стеснялся начать чем-то фееричным, ну, раз не получается, то чем-то скандальным, чем-то, что будут пересказывать, что запомнят, может быть, только одним словом, например, словом «хрен», у кого найдутся силы начать именно так.
Начала несносны, думал Коста, если это не получается, тогда полное фиаско, сколько раз он хотел сказать:
Рассказ надо открыть скрипичным ключом, насвистеть его.
* * *
Слушай, если ты не знаешь, где начало, не надо, не ищи, — уверяла Девочка Косту, который продолжал копаться в бумагах. — С началом проблем не будет, вот тебе конец, — говорит она, и Коста останавливается, а на странице, которая скользила между его пальцев, какие-то дети от боли видели перед глазами «светлячков».
Конец? — Коста поднял голову.
Я еду туда. Тебе этого не понять, — говорит она спокойно, и Коста словно впервые видит старуху, с волосами, собранными в пучок, в камуфляжной форме, которую можно купить на барахолке, с красным крестом на руке, расползавшимся по белому платку, как рана.
Когда вернусь, не знаю. Следи за домом, пиши. Прочту, когда вернусь, я еще немного поживу. Ничего не трогай.
Это так по-детски, — упрямился Коста, вы даже не знаете, куда вам, в какой призывной пункт, вас не возьмут.
Я тебе расскажу, — пообещала Девочка, и поцеловала его в темечко.
Как я вам завидую, — восхищенно прошептал юноша.
Не надо. Я — доброволец, а не самоубийца, — воскликнула женщина, села за руль, посигналила.
* * *
Уехав, Девочка никак не давала о себе знать. Смотри-ка, сколько скопилось у Косты одиноких дней. Если бы за каждый день отсутствия он складывал по перышку у дверей, кто знает, мог бы он из-за этой кучи что-нибудь увидеть. И вообще, словно нет ветра, словно он окружил себя пуховыми стенами.
Бывали моменты, когда он никак не мог вспомнить лицо Девочки. Да, он все время натыкался на ее портрет, написанный (надо ли говорить?) Б. Ш., да, ее фотографии повсюду, но она фотографировалась только в счастливые дни, трудно в девических чертах разглядеть лицо, которое он знает.
Словно он страшно напился, а теперь кто-то обвиняющим тоном рассказывает, что он натворил в пьяном виде, а он никак не может поверить услышанному, машет головой, уверяет: нет, нет, это не я.
Биографию он забросил, он и так все писал о себе. Живет в чужом доме, как подсудимый. Порядок наводит редко и тихо. Но в этих местах ничто не может пройти незамеченным, жизнь здесь — проблема. Иногда ему всерьез хочется и самому исчезнуть, если бы знать, где это место без теней.
К нему приходили писатели и Мария. Спрашивают, что с загородным имением. Понятия не имею, хозяйка в отъезде. Что с ним, кто он, смотритель, родственник, внебрачный ребенок? Какие у тебя права на все это, есть ли у тебя что-нибудь в письменном виде? Коста молчит, достает из ящика исписанную бумагу, угрожающе трясет ею над головой, коротко, фотографической вспышкой, прежде чем положить на место, грохнет выпяченной челюстью комода. Не собирается ли он пойти к адвокату, чтобы уточнить свое положение.
Имейте терпение, госпожа Иованович вот-вот вернется, у меня предчувствие, — врет он всем и молится Богу. Когда ему удается от них отделаться, то иной раз становится страшно: что если она лежит в коме, или сошла с ума, или померла, кто знает, что об этом надо сообщить мне?
Задается вопросами, позволяет собачке слизнуть ужас с его лица.
И с той дверью он ничего не сделал. Она так с тех пор и лежит. По правде говоря, вся та комната похожа на разоренное гнездо. Мария влетела, запыхавшись, нетерпеливая, жаждущая. — Где они, где они? Куда ты убрал картины? — Вот одна, которую ты можешь увидеть, — он показал рукой на окно в решетке. — Врешь, — взвизгнула она, начала разбрасывать то немногое, что осталось от вещей Пала.
* * *
Впрочем, чем дольше он оставался у Девочки, даже задолго до взлома, он все меньше верил, что в запертом наглухо помещении есть что-то на продажу. Особенно он не был склонен поверить в шаткие предположения Марии. Он ее слушал, потому что ему нравилось, как ее горячее дыхание щекочет ухо.
После первого возвращения из Парижа, — с жаром убеждала она, — Шупут дома, по памяти, написал «Виноградник Иовановичей в Карловцах».
Да, да, кивал он (словно отвечая по «горячей» телефонной линии на изнеженный, пылкий голос проститутки), только во всех книгах сказано, что картина сгорела в пожаре…
Какой пожар, это было любовное преувеличение, а не элемент, не стихия. Здесь не было ничего от реальности, все было под контролем.
А разве ты не видела ее руки?
Какой ты легковерный, — Мария с презрением его отталкивала. — Ты думаешь, что можно было иным способом привлечь внимание охладевшего, колеблющегося любовника, кроме как ложным пароксизмом, самоубийством в языках пламени?
Подожди, ты сама говорила, что венгр ее бросил, когда она не захотела переписать дом и виноградник на его детей, а несчастная открыла газ, и, похоже, уснула, одурманенная отравой, а потом вдруг закурила сигарету, машинально, бессознательно…
Это истории для полиции и малых детей. Знаешь, кто ее спас? Никто. Она сама на четвереньках доползла до двери! А кто должен был ее спасти? Ты? Нет, дорогой, ее возлюбленный инструктор, которому она назначила свидание, наверняка дав ему понять, что передумала. Он должен был стать ее убаюканным спасителем, наивный ты.
Если и так, почему она убирала Шупута, ведь картины могли случайно пострадать?
Господи, да где ты видел, чтобы картины старого любовника показывали новому? Разве ты веришь в несчастные случаи?
* * *
Так девушка ему морочила голову. Но не сам ли он отождествляет жизнь с триллером, историю — с детективом? Кто бы признался в том, что жизнь не имеет никакой формы, что кто-то
