Поцелуй меня первым - Лотти Могач

Научное название психопатии – «антисоциальное расстройство личности». Звучит не так уж и страшно. В сущности, нечто подобное можно было бы найти и у меня. Но в целом состояние малоприятное: «хроническое заболевание, проявляющееся в полном неуважении или безоглядном нарушении прав других людей», «для психопатов характерны обман, использование поддельных имен, мошенничество с целью наживы или для собственного удовольствия».

Адриан не верил в существование психических расстройств. Он освещал этот вопрос в ряде своих подкастов: врачи, по его мнению, патологизируют совершенно естественные реакции человека на окружающий мир, чтобы нажиться и контролировать непокорных членов общества. Внимательно выслушав его аргументы, я не могла не согласиться. В конце концов, поэтому-то я и стала помогать Тессе, искренне полагая, что она имеет полное право желать собственной смерти, и это желание нельзя отрицать или заглушать транквилизаторами.

Но ведь я считала, что Адриан рассуждает разумно. В этом все дело. Стала бы я выслушивать его рассуждения о том, что психических заболеваний не существует, если бы знала, что он – душевнобольной? Если Адриан – психопат, перечеркивает ли это все, что он говорил? Я попала под его влияние? Или все-таки сделала собственные выводы, непредвзято и скрупулезно проанализировав голые факты, как он сам меня учил?

Как знать. Но в одном я уверена: в истории с Тессой я ни о чем не жалею. Да, в это втравил меня Адриан, но мы с Тессой неделями готовились к ее «увольнению» – одни, без свидетелей. Марион может сколько угодно иронизировать, но я знаю ее дочь лучше всех на свете, и если не считать того, в общем, понятного приступа малодушия, случившегося с ней всего лишь однажды, она никогда не отступалась от своего заветного желания уйти из жизни. И я помогла ей этого достичь.

Развязки ее история не получила; точнее, получила, но не ту, на которую я рассчитывала, отправляясь в Испанию и начиная дневник. О передвижениях Тессы после даты «увольнения» мне известно не больше, чем я знала в тот день, когда спустилась по пассажирскому трапу в аэропорту Малаги. Тело до сих пор не нашли. Впрочем, теперь у меня появилась правдоподобная теория.

Как только я переступила порог участка на Флит-стрит, я перестала работать на Тессу, но оставалось еще одно, последнее дело. Полагаю, на мне лежала ответственность достойно завершить ту новую жизнь, которую я дала ей. И я вполне могу гордиться тем, что с успехом справилась с этой задачей от ее имени. Пусть я дала маху с Коннором, зато теперь я следовала главному правилу: «Тесса» делает все в духе настоящей Тессы, – и придумала нечто такое, что с успехом заменит правду. Кто знает, может, это правда и есть.

Но я забегаю вперед. Сперва надо объяснить, из-за чего я так внезапно уехала из Испании.

В среду утром я дремала под деревом, когда внезапно, совсем рядом со мной, кто-то заговорил на испанском, потом перешел на английский. Чья-то рука настойчиво трепала меня по плечу. Все еще в полусне, я подумала, что это Мило, но мне ощутимо сжали плечо. Я раскрыла глаза и увидела незнакомого мужчину. Солнце светило ему в затылок, и поначалу я не разглядела, что он в форме. Спросонок я решила, что это кто-то из коммуны, подосланный назойливой теткой, туалетной приставалой.

С сильным испанским акцентом он произнес:

– Вставайте, пожалуйста.

Я села и только тут заприметила еще одного человека, стоящего чуть поодаль. Разглядев их форму, я сообразила, что они из полиции, и в голове у меня пронеслась очередная нелепица: будто бы текст моего дневника каким-то образом просочился в реальность. Ведь я как раз дописала до того места, когда очутилась в участке на Флит-стрит, и это магическим образом вызвало полицейских к жизни. Неведомо как они выяснили, зачем я приехала сюда, и пришли известить меня, что нашли тело Тессы. Я поднялась на ноги. Передо мной стояли двое грузных мужчин, обильно потеющих в полицейской форме. Позади них – автомобиль. Фургон Энни исчез, на его месте остался лоскут примятой травы.

Меня настоятельно попросили проехать в участок и ответить на несколько вопросов. Я кивнула и забралась на заднее сиденье. Машина двинулась вниз по тропе в направлении Мотриля. В дороге полицейские не разговаривали ни друг с другом, ни со мной, молчание нарушало только радио, из которого вырывалась громкая трескотня на испанском. Английские полисмены в подобных обстоятельствах тоже хранили молчание; должно быть, среди полицейских всего мира существует негласное правило – в машине держать язык за зубами. Кондиционер работал на полную мощность; за неделю в Испании мне нигде не было так комфортно, как в полицейском автомобиле, на заднем сиденье с потрескавшейся дерматиновой обивкой.

В участке меня провели в комнату, где на голых стенах висели потрепанные плакаты с предупреждениями – на английском языке – о карманных ворах и мошенниках, сдающих в аренду многовладельческие апартаменты. Помнится, мне еще подумалось: не поздновато ли предупреждать тех, кто явился сообщить о преступлении? В углу находился стол с пластмассовой столешницей и три стула; полицейский обходительно подвел меня к одному из них, а сам уселся напротив и, подвинув к себе старый кассетный магнитофон, нажал кнопку «запись». Им стало известно о подозрительной смерти, на ломаном английском заявил он, и в связи с моим недавним признанием в убийстве собственной матери – «маттэры», как он произнес – полиция хочет меня допросить.

Все это было сказано ровным, бесцветным голосом, будто бы это дело заботило его не больше, чем украденная сумка у отдыхающего. У меня есть право на адвоката, говорящего по-английски, есть ли у меня такой на примете? Я отрицательно мотнула головой. Хочу ли я, чтобы мне нашли адвоката? Я кивнула.

Через несколько минут один из полицейских вышел – надо полагать, на поиски адвоката. Я вспомнила, что в похожей ситуации в Лондоне мне разрешили сделать телефонный звонок, и попросила об этом сейчас. Оставшийся со мной в комнате офицер пожал плечами и провел меня к телефону, явно намереваясь подслушивать.

Проблема заключалась в том, что я не могла придумать, кому бы позвонить. В Лондоне, когда история с Тессой вышла наружу, мне назначили адвоката, но ее номер я не помнила. Кроме того, вряд ли стоило ей звонить. Что я ей скажу? «Привет, это Лейла. Та, что выдавала себя за женщину, которая умерла, помнишь? Теперь меня еще и в смерти мамы обвиняют!»

Я вспомнила о Джонти, но его номер остался в мобильном телефоне. И я набрала единственный номер телефона, который помнила наизусть, – нашего дома на Левертон-стрит. В трубке раздался мужской голос – наверное, новый хозяин.

– Да? Кто говорит?

Я не отвечала; голос в трубке выругался, и раздались короткие гудки.

Я вернулась на свое место. В комнате, кроме меня, оставался только полицейский в противоположном углу. Он сидел неподвижно, будто спал. Во мне не было ни капли беспокойства, только горькое разочарование. Не в Энни, нет, – в себе и собственных заблуждениях. Ведь я ей доверилась, но, очевидно, превратно поняла ее. «Я понимаю», сказала она в ответ на мое признание, но, оказывается, просто прикидывалась. Совсем как Коннор со своим фальшивым «я тебя люблю». Пора бы мне уже понять, что люди не всегда говорят то, что думают. Может, права Диана, полицейский психолог: Адриана я поняла превратно.

Что отвечать на допросе, меня не волновало. Я собиралась «признаться». Иными словами, я не собиралась отрицать, что ввела маме морфин. Отрицать это значило бы, что я чувствую себя виноватой и сознаю собственную неправоту. Но в одном – пожалуй, только в этом – я была убеждена: я не виновата. Я поступила правильно и не собиралась отступаться от своего убеждения.

Я поглядела на плакат с изображением перечеркнутого красной линией рюкзака на спинке стула и надписью: «Будьте осторожны!» – и поняла, что не хочу в тюрьму.

В Лондоне все было по-другому. Когда я открыла дверь в участок на Флит-стрит, перспектива оказаться за решеткой меня не пугала. Мне хотелось покончить со всей этой историей. Хотелось, чтобы за меня все решали другие. Хотелось оказаться под надежным присмотром в месте, где есть только правда и ложь, черное и белое, без промежуточных нюансов. В практическом отношении, рассуждала я, моя жизнь в камере не будет сильно отличаться от жизни в квартире.

Прошло полгода, и все изменилось. Я не могла допустить, чтобы меня посадили. Рассказать правду о маме – значит, пойти на риск. С тех пор, как она умерла, я следила за результатами судебных слушаний по делам об эвтаназии и знала, что, хотя некоторые из судей и проявляют снисходительность к подсудимому, большинство настроены против. Мама не принимала участия в движении за право на смерть и никогда не выражала подобных желаний публично; это вряд ли мне зачтется. Вдобавок я – единственная наследница.

Под потолком широкие лопасти вентилятора с шумом гоняли воздух. Погруженная в мысли, я уставилась на истертый пластмассовый стол, как вдруг дверь распахнулась. Я подняла глаза, ожидая увидеть адвоката, но передо мной стояла Энни. Раскрасневшаяся больше обычного, она тащила за собой Мило, держа на руках младенца. Влажные волосы облепили ей лицо. За ней вошел другой полицейский, постарше.