Небо для смелых - Михаил Сухачёв

Штерн каждому пожал руку.

— Рад за вас, Евгений Саввич, очень рад.

После торжественного ужина, устроенного Сиснеросом, Птухин попрощался с бобруйцами, пожелал благополучно добраться до аэродрома формирования и уехал.

Ему надо было спешить. Готовилась новая операция на Арагонском фронте. Задыхалось без авиации сопротивление республиканцев на севере. Везде нужны были самолеты. Сегодня генерал Хосе должен поставить задачу командиру эскадрильи самолетов СБ Александру Сенаторову, возглавившему новую группу истребителей-испанцев, отправлявшуюся к берегам Бискайи. Учил их Сергей Плыгунов.

Птухин вспомнил, каким горестным сделалось лицо Плыгунова, когда несколько недель назад он узнал, что вместо воздушных схваток ему снова предстоит «натаскивать» молодых испанских летчиков. Евгений Саввич даже не нашелся, что ответить, услышав, как Сергей в сердцах выкрикнул:

— Я воевать сюда ехал, а не быть дядькой-гувернером!

Птухин растерялся. Слишком близка и понятна была ему обида Плыгунова. Спасибо, выручил рядом оказавшийся врач Леня Ратгауз [Л. Г. Ратгауз — впоследствии генерал-лейтенант медицинской службы].

— А если я не держу в руках винтовку, значит, и не имею права сказать, что защищал Испанскую республику?

— Ну что ты, в самом деле. Пойми, испанские летчики говорят, они лучшего инструктора и в России не встречали. Успеешь, навоюешься. — Евгений Саввич торопливо пожал Плыгунову руку.

Уже в машине он подумал, что не убедил Плыгунова, как не убедил его самого Штерн, запретивший летать ему на воздушные бои.

…Машина вырвалась на шоссе, ведущее в Мадрид. Быстрая езда всегда действовала на него отвлекающе. В такие моменты он мог позволить себе думать о переводчице Соне, теперь неизменном спутнике его скитаний по аэродромам. Вернее, он уже не мог не думать о ней с тех пор, как увидел ее в боевой обстановке в горах Сьерра-Гвадаррамы. Хрупкая, какая-то по-детски беспомощная, она никак «не вписывалась» в картину боевых действий. Можно было смириться с ее присутствием в Мадриде, где он впервые познакомился с ней на обеде у Максимова в гостинице «Гайлорд». Но на передовой?! Сознание не мирилось с тем, что она здесь, в горах, под постоянной угрозой артиллерийского обстрела.

Помнится, месяц назад он приехал в горы Сьерра-Гвадаррамы искать своего летчика, приземлившегося на парашюте. В надежде получить помощь от командира пехотной бригады Птухин ждал, когда Максимов с помощью Сони уточнит боевую задачу офицерам штаба. С удивлением и восторгом смотрел Евгений Саввич, как Соня переводила военную терминологию без переспрашивания и уточнений, что было редким явлением среди переводчиц. Чем больше он смотрел на нее, тем больше она казалась ему какой-то необыкновенной. И когда пришло время уезжать, Птухин искренне огорчился, что не может забрать ее отсюда, где на каждом шагу подстерегает опасность.

Вскоре он улетел на Арагонский фронт и в редкие минуты свободного времени думал только о ней, тревожился за ее судьбу, мысленно упрекал Максимова за то, что много возит Соню по передовой. В первое время ему казалось, что это естественное чувство покровительства сильного человека слабому. Но постепенно желание видеть ее ежедневно, ежечасно, не расставаться ни на миг подсказало ему, что это не просто покровительство, что пришла большая, настоящая любовь.

По возвращении в Мадрид прямо с аэродрома Птухин позвонил Максимову и узнал, что Соня лежит больная. Он помчался в гостиницу и пулей влетел на третий этаж. Впервые переступив порог ее комнаты, Евгений Саввич, еле переводя дыхание, замер в дверях с большой корзиной фруктов. Соню трудно было узнать. Осунувшаяся, слабая, она едва пошевелила рукой, показав, чтобы он сел…

С этого момента Птухин не мог пройти мимо ее комнаты, не заскочив хоть на минутку, чтобы узнать о самочувствии.

После выздоровления Соня должна была ехать на юг с советником, сменившим Максимова, но Птухин упросил Штерна оставить ее при штабе ВВС.

И вот теперь мужественно, без намека на усталость она выдерживает бесконечные дороги, перелеты с аэродрома на аэродром. Птухин вспомнил, как в первый раз, видимо желая блеснуть своей стойкостью к воздушной болтанке, она весело улыбалась при каждом броске старенького «Дугласа», для которого эта «ухабистая дорога» была явно на пределе его прочности. Птухин смотрел на Соню и думал, что вот так, не поняв опасности своего положения, она и погибнет, кувыркаясь в обломках развалившегося самолета. Он пошел в пилотскую кабину и приказал повернуть в сторону моря, где болтанка меньше. Это решение было продиктовано прежде всего ответственностью за ее жизнь.

Птухин знал, что Соне нелегко с ним работать. Специальная терминология, авиационный жаргон, трудно понимаемый непосвященными. Только недавно она перестала смущаться, когда слышала, что кто-то «сел на пузо», а кто-то «сделал козла». Нередко, заражаясь экспансивностью испанцев, Птухин произносил такие длинные и корявые фразы, что их и русскому трудно переварить. Однако Соня схватывала мысль, фильтровала от словесного мусора, переводила спокойно и коротко, отчего договаривающиеся стороны быстро приходили к согласию.

Ему хотелось знать о Соне все. Коротая дорогу, она по его просьбе рассказала о трудной жизни своего отца, известного революционера Комина-Александровского, его затянувшейся на двенадцать лет эмиграции в Аргентину, куда он бежал от расправы царской охранки. Сопоставив время и события, Птухин установил, что мог увидеть Соню еще в 20-м году, когда ее семья, приплыв в Россию, нелегально пробиралась через деникинский фронт в Москву.

Соне тоже очень хотелось знать о жизни Евгения Саввича, но задавать вопросы она стеснялась. Ее выручал шофер Сервандо, боготворивший русского «хенераль Хосе», так непохожего на надменных старых испанских генералов. Едва машина выезжала за черту города, шофер обращался всегда с одной и той же просьбой:

— Камарада Соня, спросите у генерала Хосе, можно задавать вопросы?

Много раз по его просьбе повторялась одна и та же история о том, как, подделав документ, Птухин в пятнадцать лет попал в армию. Сначала, слушая это как интересную сказку, шофер громко выражал восторг умению генерала Хосе сочинять. Но потом, поверив в реальность, Сервандо требовал подробности.

— Кем ты будешь, когда кончится война? — где-то между вопросами Птухину удалось спросить шофера.

— Стеклодувом, как мой дед и отец, — ответил он с гордостью за фамильную профессию.

Птухин прыснул от смеха.

— У стеклодува рот занят, а у тебя он не закрывается. Иди на «Телефонику» [ «Телефоника» — так называлась среди добровольцев Центральная телефонная станция — самое высокое здание Мадрида, где на верхнем этаже был оборудован наблюдательный пункт ВВС и артиллерии], там тебе цены не будет.