Таинственный пасьянс - Юстейн Гордер

Я упомянул туза червей лишь для того, чтобы проверить, говорит ли ей это о чём-нибудь. Но она была только удивлена, не больше.

— Туза червей? — с удивлением спросила она.

— Да, туза червей. Разве на твоём жёлтом платье, в котором ты была вчера, нет красного сердечка? Вопрос в том, ради кого оно бьётся?

— Как ты можешь так говорить?

Мама была совершенно смущена и растеряна. Может быть, она решила, что её сын страдает сильным душевным расстройством, потому что её не было с ним слишком долго.

— Дело в том, что у нас с папашкой никак не сходится семейный пасьянс, потому что туз червей где-то блуждает, пытаясь найти себя, — сказал я.

Вид у мамы был такой, как будто она с луны свалилась.

— У нас дома полная коробка этих джокеров. Но они не могут нам помочь, пока мы мечемся по Европе в поисках туза червей.

Услышав про джокеров, мама улыбнулась:

— Он всё ещё собирает джокеров?

— Он сам — джокер, — ответил я. — По-моему, ты совсем не знаешь этого человека. Тот ещё тип. Но в настоящее время он прилагает все силы, чтобы вырвать туза червей из мира моды.

Мама наклонилась через стол и хотела похлопать меня по щеке, но я уклонился. Надо сохранять самообладание и не давать вознаграждения вперёд.

— Кажется, я понимаю, кого ты имеешь в виду под тузом червей, — сказала она.

— Вот и хорошо. Но только не говори сразу, что понимаешь, почему ты уехала от нас. Объяснение этой тайны похоронено в чём-то вместе с таинственной колодой карт несколько веков назад.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что карты знали, что ты уедешь, чтобы найти самоё себя. Речь идёт о такой редкой вещи, как родовое проклятие. А подобное оставляет след и в предсказаниях цыганки, и в коврижке альпийского пекаря.

— По-моему, ты меня просто дурачишь, — сказала мама.

Напустив на себя таинственный вид, я помотал головой. Потом обвёл глазами большую залу, наклонился к маме и прошептал:

— Дело в том, что ты запуталась в чём-то, что случилось на одном необычном острове в Атлантическом океане задолго до того, как папины родители встретились во Фроланде. И ты совсем не случайно отправилась именно в Афины, чтобы найти себя. Тебя привлекло туда твоё собственное зеркальное отражение.

— Какое ещё зеркальное отражение?

Я достал ручку и написал на бумажной салфетке: ANITA.

— Прочти это слово справа налево, — велел я исходя из того, что она знает греческий.

— ATINA… — прочитала она. — Фу, ты почти испугал меня! Знаешь, я никогда об этом не думала.

— Конечно не думала, — надменно заметил я. — Ты вообще о многом не думала. Но и это не самое главное, о чём следует сейчас говорить.

— А что главное?

— Самое главное, как быстро ты сумеешь собрать свои вещи, — ответил я. — Можно сказать, что мы с папашкой ждали тебя больше ста лет, но терпение наше не бесконечно, скоро оно у нас лопнет.

Не успел я договорить, как с улицы в кондитерскую вошёл папашка.

Мама взглянула на него и всплеснула руками.

— Что ты с ним сделал? — спросила она у него. — Мальчик говорит только загадками.

— У него всегда была богатая фантазия, — ответил папашка, садясь на свободный стул. — А вообще он очень хороший мальчик.

Я был доволен его ответом, ведь папашка ничего не знал о тактике "доведения до растерянности", к которой я прибег, чтобы заставить маму вернуться с нами в Арендал.

— Я только начал, — сказал я. — Я, например, ещё не рассказал о таинственном карлике, который преследовал нас, пока мы были в Швейцарии.

Мама с папашкой многозначительно переглянулись.

— Думаю, что с этим тебе следует подождать, — предостерёг меня папашка.

Уже в тот же день мы поняли, что мы — единая семья, которая не может дольше жить вдали друг от друга. Мне удалось разбудить в маме материнский инстинкт.

Ещё в кондитерской, но особенно ближе к вечеру мама с папашкой начали обниматься, как влюблённые. Вечером они уже не отпускали друг друга. Я решил, что должен всё вытерпеть, понимая, что они хотят наверстать упущенное за эти восемь лет, однако из деликатности мне несколько раз всё-таки пришлось отвернуться.

Думаю, нет больше нужды говорить о том, как мы усадили маму в "фиат" и взяли курс на север.

Наверное, папашка немного удивлялся, почему мама так легко сдалась, но я всегда был уверен, что эти восемь тяжёлых лет испарятся, как только мы найдём её в Афинах. И мне пришлось признать, что она победила бы на международном конкурсе по упаковке чемоданов. Кроме того, ей пришлось аннулировать контракт, а это самое ужасное, что можно сделать к югу от Альп. Однако папашка уверил её, что в Норвегии она, безусловно, получит новый.

Спустя несколько суматошных дней мы уже катили в машине по одному из скоростных шоссе через Югославию в Северную Италию. Я, как и раньше, сидел сзади, но теперь впереди сидели уже двое взрослых. Из-за этого мне было намного тяжелее читать книжку-коврижку, потому что мама могла в любой момент повернуться ко мне, и я боялся даже подумать, что случилось бы, если бы она увидела маленькую книжечку, которую мне подарил пекарь из Дорфа.

В Северную Италию мы приехали поздно ночью. Я получил отдельный номер и мог без помех читать свою книжку-коврижку. Уснул я уже под утро с книжкой в руках.

ШЕСТЁРКА ЧЕРВЕЙ

…так же незыблемо, как солнце и луна…

♥ Альберт рассказывал всю ночь. Несколько раз во время его рассказа я пытался представить себе, каким он был в двенадцать лет.

Он сидел перед очагом и смотрел на то, что уже давно перестало быть пылающим костром. Я не перебивал его — он и сам точно так же сидел в ту ночь, когда Ханс Пекарь рассказывал ему о Фроде и загадочном острове.

Наконец я встал и подошёл к окну, смотрящему на Дорф.

Занималось утро. Над маленьким селением плыл утренний туман, над озером Вальдемарзее сгустились тучи. По другую сторону Дорфа солнце уже начало спускаться по горным склонам.

У меня в голове роилось множество вопросов, но я молчал, не зная, с чего начать. Я снова сел перед очагом рядом с Альбертом, который так тепло принял меня, когда я упал от истощения перед его домом.

От пепла в камине ещё поднималась почти незаметная струйка дыма. Казалось, будто утренний туман проник и сюда.

— Ты останешься здесь, Людвиг, — сказал старый пекарь.

Его слова можно было понять и как вопрос, и как приказ. А может, это было и то и другое.

— Само собой разумеется, — ответил я. Я уже понял, что буду следующим пекарем в Дорфе. Понял я и то, что именно мне придётся хранить тайну загадочного острова.

— Но я думаю не об этом, — сказал я.

— А о чём же, сынок?

— Я думаю об Игре Джокера. Потому что если я и есть тот самый солдат с разбитым сердцем, вернувшийся из северной страны…

— И что тогда?

— Тогда я понимаю, что… что у меня там остался сын, — сказал я и, не в силах больше сдерживаться, разрыдался, обхватив голову руками.

Старый пекарь обнял меня за плечи.

— Да, ты прав, — сказал он. — "Солдат не знает, что наголо обритая в наказание девушка родит красивого мальчика".

Он дал мне выплакаться. Когда я снова поднял голову, он сказал:

— Но одну вещь я так и не понял, и, может быть, ты сможешь мне это объяснить.

— Что именно?

— Почему эту бедную девушку обрили в наказание наголо?

— Этого я не знаю, — ответил я — Я и не подозревал, что они так надругались над ней. Правда, я слышал, что они после освобождения поступили так со многими. Девушки, которые встречались с вражескими солдатами, теряли и волосы, и честь. Из-за этого я…, из-за этого я и не пытался связаться с ней после войны. Может, ей пришлось бы ещё хуже, если бы я написал ей. Я не думал, что кто-нибудь знал о наших отношениях. Да и не в этом дело. Но когда девушка остаётся с ребёнком, тогда правду уже не утаить.

— Я понимаю, — сказал он, глядя в пустой камин,

Я встал и бесцельно заходил по комнате.

"Правда ли всё это? — подумал я. — Что, если Альберт и в самом деле немного не в себе, как говорили о нём в "Красавчике Вальдемаре"?"

Вдруг до меня дошло, что у меня нет никаких доказательств того, что всё рассказанное Альбертом правда. Его рассказ о Хансе Пекаре и Фроде мог быть вымыслом потерявшего рассудок человека. Ведь я сам не видел ни пурпурного лимонада, ни колоды старых карт.

Единственное, на что я мог опереться, — это на несколько слов о солдате, вернувшемся из северной страны с разбитым сердцем. Но и это Альберт мог придумать. Так что теперь моей единственной надеждой осталась девушка, обритая в наказание наголо. Я вдруг вспомнил, что иногда говорю во сне. Ничего странного, если бы я сказал что-то об обритой в наказание девушке — ведь я тревожился за судьбу Лине. Думал я и том, что она могла оказаться беременной. Альберту оставалось только вырвать куски из сказанного мною во сне и запечь их в свою историю. Он много расспрашивал меня об этой девушке.