Таинственный пасьянс - Юстейн Гордер

Теперь уже мама застыла, как столп. Она сняла солнечные очки и смотрела на меня с высоты десяти или пятнадцати метров. То на папашку, то на меня.

Она была так поражена, что я успел многое передумать, прежде чем события стали развиваться дальше.

Прежде всего я подумал, что не узнаю её. Я, конечно, понимал, что это моя мама, потому что такие вещи любой ребёнок понимает с первого взгляда. Мне она показалась бесконечно прекрасной.

Дальше всё происходило как в замедленном кино. Хотя мама и узнала папашку, но подбежала она ко мне. Несколько мгновений мне было страшно жаль его, потому что казалось, что она видит только меня.

Подбежав ко мне, она сбросила свою красивую шляпу и попыталась поднять меня на руки, но не сумела, потому что за эти восемь лет кое-что происходило не только в Греции, но и в Норвегии. Вместо этого она обняла меня и прижала к себе. Помню, что я узнал её запах и почувствовал себя таким счастливым, каким не был ни разу за все эти восемь лет. Это было совсем не то счастье, которое охватывает человека, когда он ест или пьёт что-нибудь вкусное, потому что ощущение этого счастья было не только во рту — я ощущал его всем телом.

— Ханс Томас, — простонала мама несколько раз, но потом уже не могла выговорить ни слова — она начала плакать.

Когда она снова подняла голому, на сцену выступил папашка. Он подошёл к нам и остановился в нескольких шагах.

— Мы проехали через всю Европу, чтобы тебя найти. — сказал он.

Больше ему не удалось ничего сказать, потому что мама обхватила руками его шею и плакала, уже повиснув на нём.

Свидетелями этой кисло-сладкой сцены были не только фотографы. Несколько туристов остановились и глазели на нас, даже не подозревая, что на подготовку этой встречи ушла не одна сотня лет.

Выплакавшись, мама снова взяла на себя роль современной модели. Она повернулась к фотографам и крикнула им что-то по-гречески. Они пожали плечами и ответили нечто, что, должно быть, страшно рассердило маму. Между мамой и этими липучими фотографами началась настоящая перепалка, пока они не сообразили, что им нужно исчезнуть. Они собрали свои пожитки и поспешили к выходу. Один из них прихватил с собой даже шляпу, которую мама сбросила, когда бежала ко мне. Выходя в ворота, он показал маме на часы и крикнул нам вслед что-то по-гречески.

Оставшись наконец одни, мы трое так смутились, что не могли ничего сказать или сделать. Встретить человека которого ты не видел много лет, относительно нетрудно. Куда труднее бывает, когда первый страх уже пройдёт.

Солнце на небе опустилось ниже фронтона Посейдонова храма. Колонны перед одной из торцовых стен отбрасывали на площадку длинные тени. Я почти не удивился, неожиданно обнаружив красное сердечко слева на подоле маминого платья.

Не знаю, сколько раз мы обошли вокруг храма но я понял, что не только маме и мне требовалось время, чтобы вновь познакомиться друг с другом. Старому моряку из Арендала тоже было нелегко найти тон, подходящий для разговора с опытной моделью, бегло говорившей по-гречески и прожившей в Греции много лет. Модели тоже было трудно. Но мама рассказывала о храме бога моря, а папашка — о море. Когда-то много лет тому назад он плавал мимо мыса Сунион в Стамбул.

Когда солнце свалилось за горизонт и контуры древнего храма стали ещё отчётливее, мы направились к выходу. Последние минуты я держался чуть сзади, ибо независимо от того, будет ли это короткой встречей или концом долгой разлуки, решать должны были взрослые, которые когда-то потеряли друг друга.

Так или иначе, мама должна была вернуться в Афины вместе с нами, потому что фотографы не ждали её на стоянке. Папашка отворил дверцы "фиата", словно это был "роллс-ройс", а мамаша — жена президента или что-нибудь в этом роде.

Машина ещё не успела набрать скорость, как мы заговорили, перебивая друг друга. Так продолжалось до самых Афин. Когда мы проехали первый городок, я взял на себя труд председателя собрания.

В Афинах мы поставили машину в гараж отеля и вышли на тротуар. Сперва мы долго стояли молча.

И хотя мы весело болтали, как только покинули древний храм Посейдона, никто из нас не коснулся главного, того, что больше всего нас интересовало.

В конце концов мне пришлось прервать это мучительное молчание.

— А теперь пришло время строить планы на будущее, — сказал я.

Мама обняла меня за плечи, а папашка выдавил несколько задушенных слов о том, что всему своё время.

После недолгих препирательств мы втроём пошли в ресторан на крыше, чтобы отпраздновать наше воссоединение чем-нибудь холодным и вкусным. Папашка подозвал официанта и заказал лимонада для нас с ним и самого лучшего шампанского для мамы.

Официант почесал в затылке и тяжело вздохнул.

— Сначала господа напиваются без дамы, — сказал он. — Потом приходят ещё раз. А сегодня, видно, вечер дамы?

Не получив никакого ответа, он записал наш заказ и зашаркал в бар. Мама, ничего не знавшая о нашем предыдущем общении с официантом, удивлённо взглянула на папашку. По-настоящему она растерялась, лишь когда папашка послал мне многозначительный взгляд Джокера.

Целый час мы болтали ни о чём, и никто не осмелился спросить о том, о чём мы все думали. Наконец мама предложила, чтобы я пожелал им доброй ночи, пошёл в наш номер и лёг спать. Этим как будто и ограничился её вклад в воспитание сына, которого она не видела больше восьми лет.

Папашка посмотрел на меня взглядом "делай, как она сказала", и тут только до меня дошло, что, может быть, я и был той причиной, по которой у них не клеился разговор. Мне стало ясно, что взрослым надо потолковать наедине. Это они по непонятной причине разошлись друг с другом, я был только тем, что усложняло всю ситуацию.

Я крепко обнял маму, и она шепнула мне на ухо, что завтра в полдень поведёт меня в лучшую кондитерскую Афин. Я уже сумел завести небольшую тайну и с ней.

В номере, раздевшись, я набросился на книжку-коврижку и в ожидании папашки стал читать дальше. В маленькой книжечке осталось совсем мало непрочитанных страниц.

ЧЕТВЁРКА ЧЕРВЕЙ

…мы тоже не знаем того, кто сдаёт карты…

♥ Ханс Пекарь сидел, глядя в пространство. Тёмно-голубые глаза его странно светились, пока он рассказывал о загадочном острове, но теперь они словно погасли.

В маленькой гостиной было почти темно, и полночь уже давно миновала. От потрескивающего в очаге костра осталось лишь слабое свечение. Ханс Пекарь встал и кочергой пошевелил тлеющие угли. Огонь ненадолго разгорелся и бросил призрачный свет на чаши с золотыми рыбками и все странные предметы в маленькой гостиной.

Я просидел весь вечер, ловя каждое слово старого пекаря. С самого начала, едва лишь он начал рассказывать о картах Фроде, мне от удивления стало трудно дышать. Несколько раз я ловил себя на том, что сижу с открытым ртом. Я не осмеливался прервать его, и, хотя он рассказывал мне о Фроде и загадочном острове только один раз, я уверен, что запомнил каждое его слово.

— Таким образом, Фроде по-своему всё-таки вернулся в Европу, — закончил он свой рассказ.

Я не понял, сказал ли он это мне или себе самому. К тому же у меня не было уверенности, что я понял смысл его слов.

— Ты думаешь о картах? — спросил я.

— Да, и о них тоже.

— Ведь это те самые карты, что лежали на чердаке?

Ханс Пекарь кивнул, потом ушёл в спальню. Вернулся он с небольшой коробкой карт.

— Вот это его карты для пасьянса, Альберт.

Он поставил коробку передо мной. У меня чаще забилось сердце, когда я достал колоду и положил её на стол. Верхней в колоде была четвёрка червей. Я осторожно перебрал все карты и внимательно каждую разглядел. Краска на них так выгорела, что я не всегда мог понять, какую карту держу в руках. Но некоторые сохранились даже неплохо — я нашёл валета бубён, короля пик, двойку треф и туза червей.

— Это… это те самые карты… которые бегали по острову? — с трудом спросил я наконец.

Ханс Пекарь снова кивнул.

Мне показалось, что карты, которые я держал в руках, были как одно живое существо. Я поднёс к свету очага короля червей и вспомнил, что он говорил на том удивительном острове. Когда-то, подумал я, когда-то на том острове он был живым карликом. Бегал среди цветов и деревьев по огромному саду. Я подержал в руке туза червей. Вспомнил, как она сказала, что не подходит для этого пасьянса.

— Не хватает только джокера, — сказал я и снова пересчитал все карты, их было пятьдесят две.

Ханс Пекарь кивнул.

— Он отправился со мной в большой пасьянс. Понимаешь, сынок? В этом мире мы все тоже такие же живые карлики. И мы тоже не знаем того, кто сдаёт карты.