Царь муравьев - Андрей Плеханов

Женечка встала, улыбнулась мне, окатила меня, бесштанного, нежным взглядом – всего, с головы до ног, положила руки на мои плечи.

– Я тебе доверяю, – шепнула она, – и это самое главное. Не обижайся, все прошли через это.

– Кто – все?

– Обычные люди, которые знают про подлиз, и любят нас. Таких людей много, без них бы мы не выжили. Они помогают нам, а мы поднимаем их. Такое, знаешь, небольшое сплоченное сообщество. У тебя есть шанс стать нашим человеком.

– Всего лишь шанс? – я нашел новый повод для обиды. – А могут и не принять, выгнать, запретить мне видеть тебя?

– Могут, бывало и такое. Но очень редко, потому что подлизы не открываются плохим людям. Я выбрала тебя, и значит, ты хороший.

Она не сказала «люблю», все еще избегала этого слова. Возможно, она не имела права полюбить меня без разрешения своего конспиративного сообщества. Но мне хватило и слов «я выбрала тебя». Я обхватил девочку, стиснул так, что затрещали тонкие косточки. Целовал ее минут пять, а может, десять. Нет, никак не десять – через десять минут мы давно уже лежали в постели, я лежал на Женьке, двигался между ее длиннющих согнутых ног, и делал то, что так люблю и умею делать, и она делала то же, причем с не меньшим умением и любовью, чем я. Здорово у нас получалось.

А когда кончилось, и она, как обычно, лежала, обвив меня со всех сторон, как лиана обвивает дерево, и собиралась заснуть, я спросил:

– А это хорошо – быть вашим человеком?

– Лучше не бывает, милый.

– И как скоро это случится?

– Не знаю, милый. Боюсь, что слишком скоро.

– Почему боишься?

– Потому что война…

Ужин мы благополучно проспали – впрочем, после обеденного обжорства в нем не было никакой необходимости. А завтрак я принес Женьке в постель. Проснулся в жуткую рань, часов в одиннадцать утра, осторожно перелез через Женю, спящую с краю. Она спала так красиво… Всегда выставляла из-под одеяла девчоночью свою попку – небольшую, но и не то что совсем маленькую, изящно вылепленную природой… в общем, в самый раз. Я поцеловал эту попку – не хотел будить белочку, но не выдержал, поцеловал, и не один раз… но не разбудил, кстати. Затем натянул шорты и отправился обследовать апартаменты.

Ярослава в квартире не обнаружилось – вероятно, он давно ушел на работу, в отличие от нас, тунеядцев. Зато нашлась отличная кухня – площадью метров в двадцать, отделанная со вкусом, как и все в доме. А в кухне – холодильник. А в холодильнике – сыр, колбаса и молоко, соленые огурцы и разнообразная зелень. В хлебнице лежал, как вы уже, наверное, догадались, хлеб. Но вы никогда не ели такого хлеба, ручаюсь! Коврига домашней выпечки – само совершенство! Бурая хрустящая корка, белая мякоть, вся в больших неровных дырках. Я не стал резать хлеб, а наломал руками – безумно приятно было ощущать его мягкость. Без малейшего стеснения экспроприировал из холодильника кучу сыров и колбас, накромсал их большими неровными кусками. Нож был огромным, охотничьим, таким без труда можно было зарезать лося, или, к примеру, кабана; и так здорово, так естественно было не резать колбасу тонкими ломтиками, а рубать ее грубо и азартно, как врага на скаку кавалерийской шашкой. Кофию не обнаружилось, ну и ладно. Я люблю кофе, а вот Женька его терпеть не может – вероятно, из-за сильного запаха. Зато имелся чай – обычный, безо всяких наворотов. Я заварил его в чайничке. Пока чай заваривался, я соорудил из нарубленного и наломанного мною провианта гигантские бутерброды, добавил на них майонеза, украсил солеными огурцами и петрушкой. Обливался при этом слюной, но утерпел, не откусил ни кусочка, потому что хотел есть только вместе с Женей, ничего я без нее не хотел делать. Нашел поднос (на этой кухне все, что нужно, находилось словно по мановению волшебной палочки… все, кроме кофе), навалил на поднос еду, поставил чайник и чашки, и потащил к Женьке. Жрать.

Да, мы не ели, именно жрали мы. Навалились на завтрак так неистово, будто не кормили нас вчера раблезиански-гипертрофированным обедом, а целый день морили голодом. Женька громко чавкала, запихивая в рот сразу по половине бутерброда, и проливала чай, оставляя на простыне коричневые пятна. Она всегда ела жадно и быстро, и все равно это выглядело красиво – как и всё, что делают красивые девочки. А после того, как наелись, мы делали любовь (выражение такое дурацкое, но забавное, в прямом переводе с английского). Потом Женька отправилась в душ, и я не вынес пятиминутной разлуки, попросился потереть ей спинку, и потер ей спинку и все остальное, и мы делали любовь еще раз. В общем, с самого утра жизни моей можно было отчаянно позавидовать. Какие там Канары, зачем они вообще нужны? Здесь, в комфортабельном домище рядом с тюремной зоной, у меня было все, для того чтобы быть счастливым. В сущности, нужно мне было совсем мало – только Женька, только ее синие глаза, бесконечно длинные ее руки и ноги, узкий ее живот, маленькие грудки и все ее остальное. По жизни я достаточно избалованный человек, люблю удобства и чистоту, но, кажется, с Женей я был бы счастлив везде, кроме, разве, электрического стула. Боже, какое это было чистое удовольствие…

Через час, слегка придя в сознание, я обнаружил, что мы сидим в гостиной и смотрим телевизор. Как ни странно, те самые городские новости, которые я начал регулярно просматривать после встречи с мэром Житником.

Кто включил эту лживую предвыборную бредятину? Я, по привычке? Но почему тогда Женечка глядит в телевизор с таким интересом, прикусив нижнюю губу, не отрывая взгляда, словно сидит перед монитором ненаглядного компьютера?

И вдруг я вспоминаю то, что произошло давным-давно – пять минут назад. Как Женя посмотрела на часы и бросила все, даже компьютер свой бросила, и потащила меня за руку смотреть эти самые новости. Включила телеящик, плюхнулась на диван и замерла в нетерпеливом ожидании, с пультом в руке.

Житник, опять он, ненавидимый Женей и всеми подлизами. Выглядит прилично, даже похудел – пришлось, видимо, сделать усилие ради повышения рейтинга. Вещает с экрана, окруженный тщательно подобранными представителями трудового народа и городскими бюрократами высокого ранга. Надпись внизу гласит, что встреча с избирателями происходит на телевизионном заводе. И мэр, значится, говорит красиво, как по бумажке:

– Города как люди – они живы до тех пор, пока их любят, пока о них заботятся. Наш город переживал разные времена – его разоряло и сжигало монгольское иго, потом наступали времена благополучия, снова сменяющиеся бедами. Премьер-министр Столыпин лично оделил город наш своим вниманием, положил в основание сиротского приюта первый кирпич…

– Какой же ты урод! Этим кирпичом тебе бы по башке! – сдавленно шипит при этом Женя, подавшись вперед и не обращая на меня никакого внимания. Определенно, нынешний мэр для нее куда интереснее моей жалкой персоны.