Девичьи сны - Евгений Войскунский

В дверь постучали. Я выглянула. Соседка, жена штабного офицера, сказала, что к нам пришел какой-то матрос. Он и стоял у входной двери — маленький, облепленный снегом. Я велела ему отряхнуться (он отряхнулся, как щенок, вылезший из воды, сбил снег с шапки и ботинок) и впустила в комнату.

Юркин был щупленький и неказистый — типичное дитя голодного военного времени. Коротко стриженная белобрысая голова сидела на длинной шее, торчавшей из мокрого ворота шинели, — на неправдоподобно тонкой беззащитной шее.

— Садись, Юркин. — Сергей кивнул на стул, с которого я поспешно убрала свое тряпье.

— Не, я постою. — У Юркина был голос, словно он подражал интонации старой женщины. Его бледно-зеленые глаза беспокойно бегали, и весь он казался напряженным, трепещущим. — Товарищ капитан, — сказал он тихо, — вы крестик отдайте обратно.

— Ты сядь. Давай, давай, садись, Юркин. — Сергей, надавив на плечи матроса, заставил его сесть. — Послушай. Как ты думаешь, почему у нас после революции церкви закрыли и кресты посбивали? Ну, почему?

Тот пожал плечами.

— А потому, Юркин, — продолжал Сергей, сев напротив матроса и глядя на него серьезно и вдумчиво, — потому что революция освободила народ от угнетения. А кто был у угнетателей — у помещиков и капиталистов — первый помощник? Церковь. Церковь, Юркин, очень вредная, очень коварная вещь. Она затуманивает мозги байками про Иисуса, про мучеников за веру. И следовательно? Следовательно, отвлекает людей от борьбы. Ты понимаешь?

Юркин опять не ответил. Он часто моргал, вид у него был виноватый.

— Отвлекает от борьбы за новую жизнь. От строительства коммунизма. Вместо нужной нам бодрости, активности — церковь призывает к покорности судьбе, обещая покорным вечное блаженство в раю. Никакой загробной жизни нету, Юркин. Это выдумки поповские. Каждый сознательный человек понимает, что это один обман. Даже пионеры. Ты такого поэта знаешь — Багрицкого?

Стриженая голова Юркина мотнулась на тонкой шее.

— Вот у Багрицкого есть стихотворение. Умирает девочка, пионерка Валя. Мать просит ее надеть крестик. Говорит дочке: «Не противься ж, Валенька, он тебя не съест, золоченый, маленький, твой крестильный крест». А Валя отказывается. Ей не хочется уходить из активной жизни, ей жизнь дорога — но крест ей не нужен. Понимаешь? Вот тебе сознательность, Юркин.

Сергей откинулся на спинку стула, набил трубку, закурил.

Я предложила чаю.

— Давай, давай попьем. Ты сними шинель, Юркин, мы чаю попьем.

— Не, — сказал Юркин своим старушечьим голосом. — Товарищ капитан, отдайте крестик. Очень прошу.

У Сергея лицо посуровело, одна бровь поднялась.

— Не понимаешь, когда с тобой по-товарищески говорят. Ну нельзя, нельзя на военной службе крест носить. Отслужишь, пойдешь на гражданку — пожалуйста, отдадим. Хотя, — добавил Сергей, помолчав немного, — я все же надеюсь, что мы тебя перевоспитаем. Ну иди, Юркин, раз чаю не хочешь. Иди в казарму, отдыхай. Завтра летное поле от снега чистить, трудный будет день.

Юркин нахлобучил шапку и молча вышел.

Ночью, около четырех, нас разбудили. Сергей, в майке и трусах, отворил дверь, вышел в коридор. Я услышала:

— Товарищ капитан, меня дежурный прислал. Юркина нет в части.

— Как это нет? — сказал Сергей незнакомым мне грозным голосом.

— Нету. Как вечером ушел из казармы, так и не вертался.

Сергей быстро оделся, сказал, чтобы я спала спокойно, и ушел.

Конечно, я не спала остаток ночи. Вслушивалась в завывания ветра, потом различила отдаленный гул мотора. Я стояла, запахнув халат, у окна, от которого несло холодом и неопределенной тревогой. Где-то вдалеке, за метелью, скользнул свет автомобильных фар.

Искали Юркина чуть не всем батальоном. Обшарили территорию части, все закоулки аэродрома. Когда рассвело, один сержант, оружейник, обладавший зорким глазом, приметил полузанесенный снегом след — он вел от поселка через кустарник в поле. След был не прямой, где-то терялся, возникал вновь — там, где ноги идущего глубоко проваливались в наст, — и привел этот след в лес.

Лес на косе негустой, да Юркин и не углубился в него, лежал на опушке под сосной — сугроб, а не человек. Поначалу думали, он замерз до смерти. Но когда привезли его на санях в санчасть, обнаружилось слабое-слабое дыхание, и была тоненькая ниточка пульса. Бедолаге впрыснули камфору и так скоро, как было возможно, переправили через пролив в Балтийск, в госпиталь.

Сергей поехал с ним.

Возвратился домой к вечеру, вошел в комнату хмурый, как будто незнакомый, и не поспешил обнять меня, как всегда обнимал, возвратившись со службы.

— Жив? — спросила я.

Сергей кивнул. Сев на стул у двери, снял ботинки, сунул ноги в тапки и остался сидеть, уронив руки между колен.

— Жив, — сказал он тусклым голосом. — Но обморозился сильно. Пальцы на ногах придется отнять…

Я ахнула.

— И кажется, на руке на одной… Иначе пойдет эта…

Он замолчал, глядя в окно, разрисованное морозом.

Невесело начинался Новый год. Мальчик с тонкой шеей — с шеей, с которой сорвали крестик, — незримо присутствовал в полковом клубе на концерте самодеятельности, а после концерта — на новогоднем вечере для офицеров и их семей.

Это было как наваждение. Наверное, я очень уж впечатлительная. Но я видела, что и Сергей переживал. Он часто навещал Юркина в госпитале, отвозил ему яблоки, появившиеся в военторговском ларьке. А когда — где-то уже в феврале — Юркин, демобилизованный вчистую, уезжал, Сергей проводил его до Калининграда, там посадил на поезд.

Юркину пришлось ампутировать, кроме пальцев ног, кисть правой руки.

Крестик ему отдали.

Невесело, невесело шел пятидесятый год. 23 февраля Сергей уговорил меня съездить в Балтийск, в Дом офицеров, на праздничный вечер. У меня пузо было уже большое, хоть соседки и говорили, что я «аккуратно хожу». Я стеснялась, но очень уж хотелось Сергею вывезти меня в свет — и мы отправились на рейсовом катере.

В Доме офицеров посмотрели фильм «Золушка», потом направились в ресторан, но там не оказалось свободных столиков. Я предложила ехать домой. Но тут появилась пара — высокий черноусый старший лейтенант кавказского вида и с ним под ручку Валя Сидельникова.

Валька кинулась ко мне целоваться. Взглянула на мой живот, заулыбалась:

— О-о-о! Будет дело!

Познакомила нас со старшим лейтенантом, его звали тоже Сергеем, а фамилия была армянская, я не запомнила. Он имел какое-то отношение к Дому офицеров, во всяком случае, очень быстро нашелся для нас четверых столик, а на столике воздвиглись две бутылки с серебряными головками — Господи, шампанское! Такая редкость! Я и всего-то раз пила его — однажды дядя Юра принес к какому-то празднику.