Самая страшная книга 2022 - Сергей Владимирович Возный
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— То-то же. Игумен не любит риск, поэтому он на десять шагов впереди каждого из нас. Кажется, ты убил нашего информатора. — Брат кивает в сторону входа на винтовую лестницу. — Что ж, а теперь нам нужно будет карабкаться по стене. Иного выхода у нас нет. Мои пальцы с благодарностью встретят эту боль, а твои?
— И мои…
Нам не привыкать: каждый из братьев однажды испытал бесчеловечное надругательство над плотью. По доброй воле.
V
Последним нашим приютом стало Поле стрел. Пару веков назад, до выхода к людям единого бога, языческие князья использовали это место для «пытки тучей»: жертв привязывали к деревьям и столбам, вкопанным в землю, а потом лучники давали по ним залп стрелами, предварительно смазанными дерьмом и трупными жидкостями. Кому везло — умирал сразу, иные могли мучиться несколько дней. Всё до сих пор здесь: столбы, стрелы, останки людей. Место это заброшено и среди суеверного люда считается проклятым, за что орден его и полюбил.
Наш дом — это мастерски укрытые подземные тоннели, Серые кельи. Здесь нет никаких удобств, мы неделями не видим солнечного света, только спим и учимся ремеслу убийц и грабителей. Иногда нам выдают скудный паек, к которому, впрочем, все уже привыкли. Каждый из Воробьев высох и отощал, но от постоянных тренировок и упражнений по грязному фехтованию мускулы становятся будто бы деревянными.
Но какой это невероятный труд — оставаться человеком, когда к тебе относятся как к скотине. Нас гуртовали как овец, пока вели сюда, нас кормили павшими братьями по несчастью, нас постоянно били, унижали и неустанно рассказывали об ужасах мира вокруг. В нас видели животных, и мы стали ими.
От изначального «стада» осталась лишь треть, и выжившие только радовались тому, что их становится меньше, потому что труп — это всегда мясо к обеду.
Но сегодняшний день должен вознести нас на новую ступень. Сегодня Воробьи станут Дроздами-Рябинниками.
Об этом без подробностей сказал Игумен, что явно не сулило ничего хорошего.
Один из старших — Пустельг — сообщает, что уже вечер. Нас всех собрали в большом гроте. Должно быть, мы сейчас выглядим толпой страждущих грешников в аду: голые, грязные, тощие, такие жалкие в неверном рыжем свете факелов. А Игумен наш — Дьявол. Возле старика на утоптанном земляном полу стоит огромный кувшин, а рядом стопка глиняных плошек; в левой руке у него зловеще поблескивает кривой нож-полумесяц. Справа от него стоит брат Пустельга с пером и чернильницей, брат слева неуютно суетится, должно быть, готовится раздавать нам глиняные плошки.
— Подойдите, мои маленькие братья! — громко шепчет, почти шипит Игумен. — Пора сбросить старое оперение и обернуться, взойти на новую ступень. Подойдите!
Братья слушаются. Они осторожно подходят по одному, и Пустельга из кувшина наливает в плошки белую, похожую на молоко жидкость.
— Пейте! — командует Игумен, и мы не смеем ослушаться.
Жидкость маслянистая, горькая на вкус, ее тяжело глотать, а сделаешь глоток — просится наружу. Но мы привыкли, что слово Игумена — закон. Никто не проронил и капли.
Но мучения наши сменились сладкой негой. Блаженство растеклось по всему телу и, кажется, достигло души. Мне хочется смеяться и танцевать, я вспоминаю дни, когда в отчем доме было много еды и я подолгу играл с младшей сестрой, а иногда и подменял мать в ее бдениях. Я снова счастлив.
— Как тебя зовут, отрок? — спрашивает Пустельга. Счастье пьянит; я не сразу понимаю, что вопрос адресован мне.
— Что?
— Имя, мальчик. Как тебя звали в миру?
— Томислав, брат Пустельга…
— Томислав? Очень хорошо, брат, очень хорошо!
Я отрешенно наблюдаю за тем, как Пустельга макает перо в чернильницу и пишет аккуратные ровные буквы на моем члене. У брата красивый почерк, но я не умею читать.
— Это твое имя — твоя личность. Сегодня ты с нею расстанешься, очистишься от бремени всего мирского.
Я слышу слова, но не до конца осознаю их смысл. Вокруг происходит какое-то мельтешение, но я уже не в состоянии уследить за процессом: пьянящая нега оставила мне лишь одно умение — слушать.
Что-то слабо всполохнуло внизу живота: боль. Я почти не почувствовал. Брат Пустельга подносит на ладони к моему лицу мои же гениталии.
— Ты должен съесть, глотай.
Ритуал кажется мне донельзя забавным, и я с радостью повинуюсь. Вкус белесой маслянистой жидкости перебил все прочие, я не чувствую вкуса собственной плоти. Жую, глотаю. Затем брат вновь дает испить противной жижи.
— Первый глоток для тебя, второй — для твоего брата. Просто оставь во рту.
Слушаюсь и даю Пустельге нагнуть мою голову к кровоточащей дыре на месте гениталий моего брата по несчастью.
— Прильни ртом и полощи. Ты, — он обратился к мальчишке напротив, — потом сделаешь то же самое.
Сегодня каждый из нас простился с самим собой. Если Воробьям запрещалось называть свои имена, то у Рябинников их просто нет.
Окончание ритуала совсем уж выбивает почву из-под наших ног: мы валимся без сил, не способные пошевелить даже пальцем.
Игумен был заботлив. Пока мы спали, он запек в углях пару человек. Пустельги куда-то пропали, но кого это волнует? Когда мы просыпаемся и чресла наши горят адским пламенем, нас, по крайней мере, ждет сытная пища.
VI
Ставни на башне легко поддаются: купец изнутри запер их на засов, но мой смуглый брат почти без шума отворяет окна, поддев засов проволочным крюком.
Безмолвными тенями мы проникаем в добровольную тюрьму пана Пацека, и неожиданность играет нам на руку.
Брат пускает один из своих дротиков, и тот попадает в шею купцу, мгновенно его парализовав.
— Этот яд должен действовать мгновенно, — говорит брат, с удивлением глядя на кряхтящего и корчащегося пана Густава. — А наш купец не так-то прост!
— В моем деле, знаете ли, важно быть готовым ко всему. Придется подождать чуть дольше, чем вы привыкли. — Купец улыбается обагрившимся ртом и утирает кровь из носа. — Я с юных лет травил себя малыми дозами яда. Всеми, какими знал. Однажды мне даже удалось пережить настоящее отравление. Мой управляющий, курва, его жопа на следующее утро познакомилась с колом.
Голос у купца слабый — видно, яд все же сделает свое дело. Но в голосе нет страха или мольбы, которыми часто грешат иные жертвы ордена.
— Вы поглядите — лжеиноки, курва мать. Я
