Записки нечаянного богача – 3 - Олег Дмитриев

Никак забыли чего, хлопчики? — в словах и тоне, вроде бы, не было угрозы, но лопатка будто сама выпорхнула из-за ремня мне в правую руку, а ноги на шаг перенесли в сторону ещё не успевшее полностью повернуться на звук тело.

Пригнувшись, и, кажется, прижав уши, я внимательно смотрел на странного собеседника. Отметив краем глаза, что Ланевский заслонил Милу, а в руках у него оказалось весло. Правда, лёгкое, дюралевое, которым не убить, а только помучать, и то с трудом, но важен был сам факт. И выглядел он монументально — отставной банкир с веслом. Головин смотрел с равным недоумением на нас обоих и на крайне оригинального дедка.

На том была серая дымчатая шапка-ушанка из искусственного меха с крупной проплешиной на месте бывшей кокарды. Одно ухо, левое, торчало вверх, второе висело вниз. Верёвочку, которой оно заканчивалось, дед держал во рту, пожёвывая время от времени. Пальто из тех, которые раньше называли «на рыбьем меху» было вытерто до блеска не только на локтях, рукавах и лацканах. Под ним пузырились на коленях полосатые брюки утраченной расцветки, давно и прочно забывшие об утюге. Да и стирке, пожалуй. На правой ноге был стоптанный кавалерийский валенок, забывший о том, что он когда-то был белым, ещё раньше, чем штаны — о глажке. На левой — сапог-дутик с пухлым синтетическим голенищем. Чёрный. Куцая редкая бородёнка на изрытом оспинами лице. И тяжёлая вонь, доносившаяся с надувавшим с его стороны ветром. И взгляд, охарактеризовать которые не смогли однозначно ни скептик, ни фаталист. Ну, точнее, эпитет они выдохнули в один голос один и тот же, вполне определенный и ёмкий. Но значения его могли быть очень разными.

Фигура могла казаться какой угодно: жалкой, странной, несуразной. Но что-то в ней не давало мне покоя.

— Уходим уже, дедушка. Вот только лодку надуем, — голос Головина, мирный и спокойный, в пейзаж вокруг для меня не вписывался никак.

— А чего ж так скоро, внучки́? А угостить дедушку? Дедушка тут давно все конфетки подъел, редко теперь сюда родственнички заходят. Живые, — последнее слово было произнесено таким тоном, что клянусь Богом, на месте Артёма я бы уже выстрелил. И стрелял бы до тех пор, пока не кончились патроны. Потом перезарядил бы — и продолжил.

— Ребят, а чего, угостить дедушку и вправду нечем? — Артём обернулся на нас. И я понял, что нам всем хана. Потому что вместо привычного прищура на меня смотрели с искренним интересом совершенно круглые глаза. Совершенно круглого идиота. Там, за ними, не было стального Головина. Как не было и понимания — куда и как он оттуда исчез, и когда вернется.

— Не шали, дед. Давай добром разойдёмся, — сказал я, глядя в плешь от кокарды на ушанке. Что-то мне подсказывало, что долго смотреть в глаза этому деятелю не было никакой надобности.

— А я, милок, добром-то давно не умею, — оскалился он. И человеческого в нём стало ещё меньше, чем было. То есть почти совсем не осталось.

— Мы уйдём отсюда. Ты не помешаешь нам, — встрял Лорд уверенным и хорошо поставленным голосом. Но, видно, не тем, каким надо было.

— Никуда вы, милки, не денетесь. Тут и останетесь все. Погуляли по миру — и будя, бу-у-удя! А дедушка из вас колбасок накрутит, пельмешек, рёбрышек накоптит, буженинки, — это было не просто страшно. Это выбивало землю из-под ног. Казалось, что дед говорит несколькими голосами, и они уже начинают дополнять и перебивать друг друга.

— А девку — так, сырую дедушка съест, пока тёплая ещё, жива-а-ая, — и он облизнулся пакостно. Язык был длинный и весь покрытый какими-то не то плёнками, не то струпьями.

И мне стало страшно так, как не бывало сроду. Все внутренние советчики молчали, будто покинули меня. А перед глазами маячили пустые бессмысленные зрачки Головина, который поднимал на меня ствол своего Стечкина.

— Сейчас, сейча-а-ас дружок ваш вас ко-о-ончит и дедушке помо-о-ожет с разде-е-елкой, — он уже едва не приплясывал от нетерпения.

Я задрал голову к зябкому равнодушному небу и взвыл. Но это был не вой запуганного и загнанного зверя. Он словно собирал силу из остывшего вязкого воздуха старого кладбища, возвещая о торжестве жизни этим, давно забывшим о ней, местам. Через полмига к моему вою присоединился второй — Лорд тоже молчать не стал. Головин моргнул и потёр лоб левой рукой.

— Скулите-скулите, серые. Заповедан для вас этот берег. Давно всех ваших тут повывели, негде теперь, не-е-егде жить вам, собаки лесные! И не придёт к тебе никто, дурень! Что один делать будешь? — с дурным, каким-то булькающим смехом спросил старик.

— Зубами тебя загрызу, сука пожилая, — спокойно ответил фаталист. И скептик. И я.

— Ой ли? Подавишься, стервь серая, дедушку кусать. Дедушка ста-а-арый, много ваших под лёд да под землю спустил. До-о-очиста, до косточек объеденных, — хотелось сказать, что его захлестнуло безумие. Но это всей картины не отображало. Он сам был им. Воплощённым и концентрированным.

— Матушка Гореслава эту землицу нам, верным людям оставила, и нету хода сюда серым тварям! — взвизгнул он, начиная раскачиваться. А я подумал о том, что шансы всё ещё оставались.

— А чёрным есть? — звонкий голос раздался неожиданно из-за спины Ланевского.

Мила бесстрашно вышла, отодвинув руку Серёги в сторону. Уперла кулачки в пояс. Притопнула красным каблучком по траве. И стала раскручиваться, будто дервиш, напевая таким звенящим весёлым голосом, какого эта земля и деревья совершенно точно не слышали никогда: «Ляцiць воран, воран маладзенькi, / Цераз зелен сад. / А у садзе размауляюць / Дзеука i казак».

С первыми нотами старой песни где-то вдали со стороны входа на кладбище раздалось яростное карканье. Из-за Полоты донёсся в ответ хриплый волчий вой. Дед вздрогнул и раскинул в стороны руки. Полы его засаленного пальто разошлись, под ними оказалась чёрная, лоснящаяся жилетка, поверх которой висело странное украшение — несколько десятков золотых и серебряных перстней и колец, на мужскую и женскую руки. Нанизанных на шнурок, сплетённый из жил. И я готов был поручиться — человеческих.

Вороны налетали на замершую фигуру отовсюду, но совершенно молча. Словно на подлёте ещё переговаривались, а едва завидев цель — обрывали связь и срывались в самоубийственное пике, норовя найти глаза или хотя бы голую кожу. Клювы и когти черных птиц были страшным оружием.

Мы с Серёгой рванули к лодке, стоило