Семейщина - Илья Чернев

— Неможется, батя? — склонившись над отцом, спросил он. Старик промолчал…

Андреич взялся ухаживать за дедом и детьми. Он никого не подпускал к больным, стращал прилипчивостью этой болезни… заставил слушать себя. Он чувствовал себя главным врачом Дементеевой, как он говорил, домашней больницы. Одному ему нечего было бояться заразы: он перенес сыпняк.

Часами простаивал студент у кровати деда, доставал из чемодана какие-то порошки, сам кормил старика, назначил ему строгую диету, что вызвало возражения всего семейства:

— Не исть, да так помрет ведь!..

— Не умрет, если не будете вмешиваться! — рассердился Андреич.

Когда Ивану Финогенычу становилось легче, Андреич выводил его во двор и радовался, как малое дитя.

Ночами, притулившись на койке в дедушкиных ногах, Андреич не спал. Он глядел на это продолговатое, еще больше вытянутое болезнью лицо и без труда отыскивал в нем милые сердцу отцовские черты.

За эти несколько дней он горячо полюбил деда, безропотно, без вздохов и стонов, переносящего тяжелый недуг. Он забыл о собственной немощи, о собственных своих делах и тоскливых мыслях…

На четвертый день, когда больные ребятишки уже заметно повеселели, Ивану Финогенычу внезапно стало очень плохо. С утра он не подымал век, дышал часто-часто, еще более посерел.

Опытный Дементей Иваныч увидал на лице отца тени близкой смерти и приказал Василию закладывать шарабан:

— Поезжай за уставщиком… Видно, кончается дед. Такие кряжи завсегда этак валятся. Всю жизнь не хворал, а тут вдруг свалило, — к смерти…

Андреич еле сдержал слезы.

— Да-а… от сыпняка престарелые редко выживают, — не глядя на окружающих, словно извинился он.

Прахом пошли все его усилия, порошки и бессонные ночи! Может, завтра же эти люди оскорбят его искреннюю боль утраты, посмеются над бесплодностью его усилий. Ему уже чудились насмешливые взгляды, обращенные в его сторону… Против приглашения уставщика не смог он сказать ни единого слова, будто язык его присох к гортани: «Все равно, не убедишь!»

Ивана Финогеныча перенесли из горницы в жилую половину, положили на лавку — головою в передний угол. Павловна затеплила перед образами восковые свечи.

Приехал Ипат Ипатыч, пастырь, грузный, торжественный, в сером, до пят, халате. За уставщиком следом стал набиваться народ. Люди толпились у порога, говорили осторожным шепотком:

— Поветрие-то по деревне ходит… Иван-то Финогеныч… бедынька!

Уставщик начал справлять, соборовать больного. В избе запахло ладаном, послышалось монотонное бормотанье… чтенье отходной молитвы перемежалось заунывным протяжным речитативом. Уставщик часто крестился и кланялся.

Дементей Иваныч стоял позади уставщика с видом покорного воле божьей раба, и голубые глаза его блестели. Бабушка Катерина, чуть выдавшись из кучки людей у порога, тянула к Ивану Финогенычу острое птичье свое лицо, поминутно утирала запаном слезы, всхлипывала:

— Иван… Финогеныч… да на кого ты нас… покидаешь. Андреич, очкастый и прямой, как жердь, приткнулся позади всех. Мрачное пенье уставщика, приторный аромат ладана, причитанья бабушки Катерины, — смерть, смерть!

«Неужели неотвратимо?.. Что чувствует дед в эту минуту, когда его отправляют в гроб? Но он безучастен — длинный, прямой…» Не выдержав, Андреич тихо вышел, побрел на задник двор и там наедине расплакался…

Родные истово взмахивают двуперстием, истово вершат обряд предков. Вот кончил бубнить уставщик, первым прощается с дедом. Вот в ноги Ивана Финогеныча упал Дементей:

— Прости же, батя!

Поддерживаемый Василием, старик приподнялся на лавке… встал на ноги.

— Бог простит, — сказал он глухо.

Дементей Иваныч обнял отца, поцеловал. Потом старика поочередно целовали и прощались с ним бабушка Катерина, Павловна, Василий, Дарушка, правнуки Филат и Еким, Максимовы сироты.

Позже всех подошла дочка Ахимья Ивановна, Аношиха — она только-только успела прибежать из дальнего Краснояра.

— А мы-то и не слышали в нашем краю! Пошто ты, Дементей, раньше к нам не послал? — всплеснула она руками. — Чо ж это с батюшкой деется! — по вытянутому лицу ее катились слезы.

— Куда Андреич делся? Счас здесь стоял… — шепотом спросил Дементей Иваныч…

Ослабевшего деда отвели в горницу, на кровать. Ипат Ипатыч отбыл домой. Народ, схлынул со двора. Постепенно развеялся запах ладана — запах смерти. Дементей Иваныч ушел на постройку. Домашние вернулись к обычным своим делам… Все входило в нормальную колею.

Андреич пришел в горницу с красными глазами. Постоял-постоял перед дедом, дотронулся до его руки, сказал, вкладывая в слова всю теплоту своих чувств:.

— Это они напрасно, дед! Раз сам встал на ноги, значит, до смерти далеко.

Старик пошевелил губами, — бледная-бледная тень улыбки: — То-то и есть… В этот раз смерти не чую, ушла… Отлегло.

— Отлегло?.. Я им докажу! Я им докажу! — охваченный радостью, прошептал Андреич…

И не умер старый Иван Финогеныч, нет! Высох в щепу очкастый внук, а выходил деда.

— Это я вырвал его из когтей смерти! — гордо заявил Андреич, когда стало уже ясно, что Ивану Финогенычу не ложиться в домовину, а еще гулять по светлой земле, видеть Обор, ловить мордами рыбу, слушать вечную песню оборской говорливой речки…

— Как же! Вырвал бы, если б написано ему было помереть в этот раз, — насупился Дементей Иваныч…

Через несколько дней тот же Ермишка увозил безмолвного, но уже оправившегося старика и детей на оборский полустанок. По настоянию Андреича, больным отсыпали белой муки, зарезали для них барана.

— Здесь объедали, Царь сколько дней докучал, да туда еще клади! — заворчал было Дементей Иваныч, но перед городским племяшом срамиться не стал.

— Спасибо, внучек, — молвил на прощанье Иван Финогеныч. — В батьку, видать, сынок… в Андрея.

Он обнял Андреича, притянул его голову к колючим своим губам.

В Прокопьев день, за неделю до Ильи, — никольцы той порой ездили осматривать покосы, там и тут нарезали уже деляны, оттачивали-навастривали литовки, — в самый Прокопьев день с утра захмарило, над Тугнуем поползли грязные низкие тучи, заволокли к полудню все небо, снизу ударил хлесткий и студеный ветер.

Над степью и над деревней пронеслись косые перемежающиеся дожди… К вечеру хмара загустела, будто играла вперегонки с ночью.

— До чего морочно! — закрывая хлопающие рамы, вздыхали бабы. — До чего стужа!

В ночь хмара сцепилась с теменью и пошла полоскать до утра, напролет, не переставая, шибким и шумным дождем-проливнем. Гудел и трещал по крышам, за окнами, пронзительный ливень, — словно рвались водяные потоки об острые выступы крыш, о карнизы, о всякую доску, жердь и бугорок на своем пути.

Утро пришло бурное, темное, колотились и поскрипывали запахнутые наглухо ворота, — снизу бил и бил досадный хиус.

— Ажно руки зашлись, — кончив доить коров, посетовала Павловна и протянула к жаркому устью печи синие негнущиеся пальцы.

По опыту прошлых лет зная, что на деревню пришла беда, Дементей Иваныч запряг после обеда Капелюху и поехал Тугнуй — проведать овец.

Степь казалась унылой, грустные серые тени легли на ее травы, на крутые сопки, на хмарное, без просвета, небо. До заимкв надо было проехать верст двенадцать, через всю тугнуйскую долину. Зябко кутаясь в тулуп, хмурясь от режущего ветра, Дементей Иваныч то и дело бормотал:

— Ну, погода!

Темные серпы ласточек-каменушек низко, над самой землею, расчерчивали степь, со свистом носились вокруг телеги.

Резво добежала Капелюха по мягкому ковру низкорослой ворсистой мычки до тугнуйской речушки и остановилась. Дементей Иваныч стегнул лошадь, но она решительно отказывалась ступать в пенный поток, боязливо пятилась.

Дементей Иваныч слез с телеги, прошел взад-вперед по берегу, потыкал кнутовищем в мутную ревущую пену вздувшейся речушки, потом решительно повел Капелюху к воде, вскочил на телегу, хлестнул кобылу по спине бичом. Угрузнув по ступицу, колеса зашуршали по донной гальке, забрызгала во все стороны плескучая студеная вода.

— Ну, Тугнуй! — оглядываясь назад, сказал Дементей Иваныч. — Ну, речка, язви ее! То пересохнет, то…

За речкой шли мохнатые и кочкастые топи, потом засолоненные гуджиры, солонцы, на которых в былые времена караулил он диких коз, высыхающие тугнуйские озерки, — раздолье куликов и уток, а потом суходол, поросший седым ковылем… Все это было теперь мокро, выглядело тоскливо. Дальше дорога вздымалась неприметно в гору, вправо оставались бурятские улусы, влево, в падушке, замелькали заимки… Долго ковыляла телега Дементея Иваныча, прежде чем добрался он до стада.

— Всё ли в сохранности? — еще издали закричал он пастуху.