Семейщина - Илья Чернев

— Бог покуда милует. В кучу жмутся, друг к дружке. Экая стужа! — ответил тот.

Все овцы Дементея Иваныча были целы…

Взглянув слипающимися от дремоты глазами на темное небо, он решил, что за ночь ничего дурного не случится, и пошел к пастухам укладываться.

Ночью ветер окрепчал, и по склонам сопок, поверху, будто кто потряс снежным сыпучим рукавом. Утром, увидав белые макушки гладких сопок, Дементей Иваныч, не чуя под собою ног, побежал в гору, к загону, огороженному высоченным, от волков, дощатым заплотом.

Дрожа от холода, овцы падали на стылую землю. Они уже не могли щипать заиндевелую каляную траву. Тонкие их ноги, словно подкашивались.

— Что же вы вниз до зимовьюшки не гнали! — заорал Дементей Иваныч на пастухов. — Пониже теплее, дурни вы!..

Но он напрасно кричал: его овцы не пострадали. Он без труда отделил их от общего стада и погнал в зимовье. Тревога его разом пропала.

Овцы бежали вниз, жалобно блеяли. Лишь одна барануха, поотстав, вытянулась на траве, часто-часто забрыкала ногами… Дементей Иваныч приказал пастухам поднять ее, на руках тащить до зимовья.

В зимовье барануху укутали тулупами, но она судорожно поводила ногами, и мелкая неостановимая дрожь колыхала ее большое тело.

— Однако, хана? — спросил Дементей Иваныч. — Не лучше ли прирезать, пока не опоздали?

Седой пастух, дед Самоха, покачал головою, посоветовал:

— Вези ты ее скорее домой. Может, в теплой избе и выходишь.

Дементей Иваныч укрыл барануху дерюжкой, перенес в телегу и поехал.

— Сколь их перемерзло в ночь! Да еще померзнет. Твоих-то загнали, нужды нет. А у сестрицы Ахимьи Ивановны три иргешка враз… — сокрушался Самоха.

Но Дементею Иванычу уже не было дела до чужих овец, на них он и не глянул. Он заспешил домой, сумрачно оглядываясь на белые плеши сопок, — вершины их были густо посыпаны снегом…

Теплота избы не помогла околевающей баранухе. Дементей Иваныч вынес ее к сараю и полоснул ножом по горлу.

— Оказия! Кровь, чисто, не бежит! — изумился Дементей Иваныч.

— Да она уснула, чо ж побежит, — подтрунила над отцом Дарушка.

— Ту ты! Сбрехнула!.. — цыкнул он.

— Чо ж не сбрехнула! Кто такую исть станет!..

Вся семья отказалась есть барануху: мертвую скотину грех резать, и всегда такое мясо сбывали братским. Барануху ели только сам Дементей Иваныч с городским племянником.

— Адали братские! — смеялись над ними за столом.

— А вас завидки берут? — отшучивался Дементей Иваныч, довольный тем, что при общей беде не понес он никакого урона да ест еще вдоволь баранину. — Кушать с нами!.. Кто ж не дает?

— Пошто не дает… грех! — ерепенилась Дарушка. — Смотрите, заикается вам с этой баранухи.

— Ничего! — балагурил Дементей Иваныч. — Бог пронесет — конь провезет…

Три дня лежал снег на широких макушках лобастых затугнуйских сопок, три дня стояла ветреная стужа, и люди кутались в шубы. На целую неделю растянулось ненастье.

А потом глянуло развеселое солнце, подняло над степью свою золотую улыбку, и в этой лучистой улыбке разом погасла тоска людей, скука, ожидание вёдра… Травы на Тугнуе зазеленели еще ярче, нестерпимей, и по-прежнему зеленоватый шатер невозмутимых небес раскинулся от края до края, и все заблестело, засверкало, будто отмытое дождем-проливнем, будто очищенное хватким морозом.

В погожие сенокосные дни на деревню потянулись с фронта отпускники и дезертиры. Они несли с собой разноречивые толки: наших побил японец, в Читу не пустил, откинул, отшвырнул, как ребятишек, да тут же замиренья попросил.

Зачем замиряться, когда можно было в два счета доконать красных, — ломал голову Дементей Иваныч. И не один он, — все справные мужики, уставщик Ипат, умный Покаля, разводили руками. Вздумал было Дементей Иваныч порасспросить об этой задаче очкастого городского племяша, — тот только загадочно улыбался.

— Как он их покнул в лоб! Как завернул вспять! Некогда было поди штаны вытрясать, — не вытерпел Дементей Иваныч в ответ на эту улыбку и заскрежетал зубами.

Тут бы и порадоваться, что отстоял японец Читу и сохранил надежду-атамана, но нет, видно, не бывать настоящей радости, приходится решать по-иному: не хочет вызволять японец крестьянство из красной беды.

Так и решил на сей раз Дементей Иваныч, и тревога его была столь очевидна, что Павловна спрашивала по ночам, прижимаясь к мужу под одеялом:

— Какая дума тебя долит, Дементеюшка? Дементей Иваныч только горестно крякал. Возвращение Федота, — событие само по себе родительскому сердцу приятное, — не только не утишило тревоги, но с первых же дней стало источником новой горечи, новой заботы: браво-то браво слушать россказни Федота, как он в Чите на конюшне орудовал, да как их японец пугнул, но надобно подумать и о том, как схоронить храбреца-дезертира от докучливого председателя Мартьяна. Вершно бегал Мартьян Алексеевич по деревне, заставлял солдат бумаги показывать, дезертиров ловил с понятыми.

— Чо ему неймется, анафеме! — наливались злобой никольцы. Уж кто-то ночью ахнул на задах, через огородные прясла, по Мартьяну из трехлинейки, — мимо проскочила пуля, цел-невредим остался бешеный председатель.

Дезертиры бежали на заимки, на дальние покосы, на Обор. Федота, пока в председателевы лапы не попался, Дементей Иваныч решил спровадить к деду на полустанок, а там всем семейством они подадутся на Учир, в такие места сено косить уметутся, — сам антихрист не сыщет.

Так и сделали. Кто что худое скажет: сенокос упускать нельзя… Дементей Иваныч, Василий, Федот и Мишка, короткошеий отродок Павловны, уехали до свету на Обор.

Иван Финогеныч уже совсем оправился, на ноги поднялся. Мало того: приехавшие застали его за работой — старик с Ермишкой обкашивали с двух сторон низину, что между излучиной речки и огородом.

— Добро, — вместо приветствия закричал Дементей Иваныч, — коня к этому покосу не запрягать, из окошка косить впору!

Иван Финогеныч не остался в долгу. Опустив литовку на полувзмахе, он ответил, оглядывая телеги, в которых было больше гужей, чем кос:

— С хворости мне только энтот покос и под стать… А вы косить? Или охотиться? Или, может, на войну какую собрались?

— Война… их в душу! — вспомнив неотвязного председателя Мартьяна, выругался Дементей Иваныч…

Поздним вечером он добрался с сыновьями до Учира. Здесь в старом заброшенном зимовье у него был оборудован самогонный «завод».

— Эко трубы какие… бочки! — оглядывая аппарат и вместительные чаны, захрипел восхищенный Мишка.

— Первачу бы счас… — закинул удочку Федот. Но Дементей Иваныч решительно осек его:

— Со встречей выпили — хватит с нас. Теперича за дело! Кто в такое горячее время за перегонкой просиживать станет!..

В зимовье переночевали, а наутро, стреножив коней, Дементей Иваныч повел ребят к опушке леса. Верстах в трех от зимовья они разбили палатку, устроили табор.

— Вота здесь накосим травы! Пущай теперь ищут-свищут! — обводя глазами глухое урочище, повеселел Дементей Иваныч.

— Пущай! — засмеялся Федот.

Разбившись на пары, косцы зашли с двух сторон огромной луговины. Федот удало взмахивал литовкой в паре с отцом.

К полудню, когда сверху стало допекать солнце, а пуще того — лесной овод, паут, Дементей Иваныч, липкий и потный, объявил скорый шабаш, отослал Мишку на табор варить чай…

Подкрепившись и передохнув, все снова взялись за литовке и косили допоздна, до звезд. Ввечеру надели на головы сетки: начала донимать мошка, досадливый гнус.

Ужинали они уже при свете яркого костра, рядом с которым чадили отгоняющие мошкару едкие дымокуры.

Прямо ввысь уходили дымки и пламя — к синим мигающим звездам… Ночь безветренна и тиха, лишь издали доносится слабый храп коней да позванивают изредка подвязанные к их шеям боталы, лишь хрустнет ветка в костре.

Косцы долго сидели в кругу костра. У всех ломило ребра, руки, лопатки. Мишка выкусывал на ладонях водяные мозоли. От нечего делать Василий измывался над ним:

— Болят, говоришь? Не так еще заболят, это тебе что — цветочки, ягодки впереди…

Мишка угрюмо сопел.

Федот допивал десятую чашку чая, будто за батькой гнался.

— Когда же новую-то избу святить да обмывать станем? — спросил он.

Дементей Иваныч нахмурился:

— Видно, безо время начали мы рубить… Самая рабочая пора сейчас…

— Дак безо время! — вставил свое слово практичный Василий. — Люди рубят великим постом, помочь сбирают, миром-то жива-рука. А кто же в вёшную?.. На одних плотниках не шибко уедешь. Двух отпустили, чтоб хлеб даром не ели, одного Абакушку по старому знакомству оставили.

— Доведется и нам поди после страды помочь кликать, — скучно отозвался Дементей Иваныч. — Позовем Зуду, свата Авдея, Аноху Кондратьича… еще кого из своих.