Волчье кладбище - Тони Бранто

штаны и прошёл к амвону по правую сторону от алтаря. Это изваяние куда больше походило на балкон Джульетты, чем наша театральная декорация. Я вспрыгнул, зацепившись за край, и подтянулся, приземлившись на тесный ораторский пятачок. Мыть тут было особо нечего.

Через минуту послышался скрип отпираемой двери. Я поднял голову – входил отец Лерри. Он не сразу понял, что кто-то внутри есть, потому сильно испугался, да ещё чуть не споткнулся о ведро с тряпками. Даже за сердце схватился.

– Простите, отец Лерри, – сказал я. Мой голос разлетелся эхом.

Сонный Лерри вновь дёрнулся. Я стоял наверху, и он не сразу понял, откуда говорили.

– Это я, Макс Гарфилд.

Он меня завидел и глубоко выдохнул.

– Больше не смей меня так пугать, – сказал он, присев на скамью в последнем ряду.

Пока он там в себя приходил, я перепрыгнул через балконное ограждение и поведал Лерри, как его полковой сослуживец отправил меня драить эту чёртову церковь. «Чёртову» я, разумеется, опустил.

– Я всегда мою с вечера, – сказал священник.

– Знаю. – Я скомкал тряпку и отправил в ведро. Потянул спину и бессовестно зевнул. – Мистер Дарт просто хотел меня как-нибудь унизить. Он знает, что я церкви не одобряю.

Лерри кивнул:

– Ты сделал нужное дело. Пересилил себя.

– А что толку? В голове ничегошеньки не прояснилось.

– Это сейчас тебе так кажется. – Священник тронул указательным пальцем коротко стриженный седой висок.

Я пожал плечами. Да и после того, что я тут начудил, вряд ли меня Иисус теперь примет, если я вдруг передумаю.

– Мне осталось закончить с кафедрой, и я проваливаю.

– Можешь оставить, – сказал Лерри. – Дальше я сам.

– Нет, – покачал я головой. – Не могу. Я за свои поступки отвечаю. И наказания свои отбываю до конца. Ими я тоже дорожу. Они часть меня.

Отец Лерри не стал возражать. Пока я работал, он удалился в свой кабинет и вскоре вышел, облачившись для отпевания.

Наконец, я расслабленно выдохнул.

– Ну, вот всё и готово. Всё, что мог сделать для Тео, я уже сделал.

Священник кивнул. С сосредоточенностью он принялся расставлять разного рода утварь для службы. Я, опёршись о стену, почему-то приуныл и не спешил отчаливать. Стоял и наблюдал за Лерри, и в какой-то момент – даже объяснить не могу – внезапно появилось острое желание понять этого человека. Во мне без преувеличения полыхала одна въевшаяся мысль. Глаза, блуждавшие в этот момент по закоулкам церкви в поисках какого-нибудь рояля в кустах, подсказали, как решить эту задачу, сохраняя декорум.

– Отец Лерри, – сказал я. – Вы позволите?

Он оглянулся и вопросительно уставился на меня. Я указал на деревянный конфессионал[78], притаившийся в углу.

– У вас найдётся для меня минутка? Пожалуйста!

Священник отставил поднос с кропилом и медной чашей.

– Идём, – сказал он мягко, но у меня всё равно колени подогнулись.

Чёрт добровольно тащился в чан со святой водой.

А ведь старина Лерри – священник от Бога. Как понял, что я ему хочу лапши на уши навешать, так ни разу на меня больше не посмотрел. Очевидно, чтобы я от него вдруг не закрылся, не успев выговориться.

Он вошёл в правую дверцу исповедального шкафа, оставляя для меня левую. Меня это позлило, потому как я – человек принципов и привычек.

Я Адаму в начале семестра этот момент сразу прояснил: правая сторона шкафа – моя. Хотя эта штука больше напоминала пыточный механизм. В одной книжке Адама видел. Назывался «Железная дева» (пикантно, на мой взгляд). По размеру он казался как раз как одна из этих кабинок. Туда ставили бедолагу, как швабру в чулан, и захлопывали дверь. Внутри на стенах были усажены длинные гвозди. Они протыкали пытаемого таким образом, чтобы не задеть жизненно важных органов, и человек, мучаясь, выдавал информацию.

Меня собирались так нанизать, чтоб я покаялся. То есть это я сам себя решил подвергнуть такой экзекуции. Для эксперимента. А потом сам себя испугал.

В общем-то, я ломался недолго, пару минут где-то. Представлял себе эти гвозди, и как они мне в тело, как пиявки, впивались. Захотелось в туалет, и тут же голова заболела, и подступила тошнота, прям как в детстве, когда нужно было к врачу на укол и на ходу сочинялись отговорки. Я ухмыльнулся, заложил язык за щёку и завалился в левую кабинку.

Внутри оказалось угрюмо, тесно. Как в гробу, наверное. А ещё я сразу подумал о Мэтью. Он бы застрял тут, как тот кальмар в кладовке. Пахло старым деревом и маслом. Я опустился на узкую скамеечку, едва умещаясь и недоумевая, что вообще тут забыл.

В полной тишине вдруг резко отворилась крохотная створка по левую сторону. Я мотнул головой, чтобы чёлка легла, как надо. Если Господь это видит, то я должен нормально выглядеть. А как же!

Лерри молчал, и тогда я выдал мрачно:

– Здесь мило. Только тесновато.

Тишина.

Я сглотнул, попытался сконцентрироваться.

– Мой отец тоже воевал, – сухо выдал я. – Знаете, у него вся жизнь по полочкам разложена, всё в ней анализируется и поддаётся жёсткой логике. На войну он уезжал чёрствым сухарём с коркой прагматизма, таким же и вернулся.

Вновь молчание.

– Я хочу спросить у вас. Я… знаю про ваше прошлое. Про женщин.

Не отозвался. Наверно, и бровью не повёл и внутренне был спокоен, как этот алебастровый святой в нише.

– Я слышал об осколке снаряда, которым вас ранило. Вы тогда закрыли собой мистера Кочински. Он вам по гроб жизни теперь благодарен… То есть про гроб – сейчас это лишнее… Чёрт! Ох, простите!

Никакой реакции.

– Но на вас это ранение сильно отразилось, – попытался я контролировать речь разумом. – Вы уже сколько лет здесь служите?

– Должно быть, уже много, – заговорил Лерри. Голос из-за деревянной панели звучал гулко и безлико.

– Я не вправе спрашивать, но во мне это сидит. Понимаете, мне это важно.

– Что тебя мучает, Макс?

Я запустил пятерню в волосы.

– Вы так просто отказались от женщин в угоду церкви. Из-за войны. В таком юном возрасте. Вам ведь было, как мне сейчас, верно? Мне просто интересны ваши мысли в тот самый миг. Как вы для себя это решили? О чём думали? Что вот с сегодняшнего дня я больше не тот, кем всегда являлся, да? Как это в голове происходит?

Я представил, как Лерри повернул ко мне лицо, почувствовав сквозь стену мою внезапную сконфуженность. Может, и не стоило говорить всё это, но уже поздно было идти на попятную.

– Макс, священники занимаются сексом, – сказал Лерри просто, без обиняков.

– Но