Стихотворения и поэмы - Виссарион Саянов

ГЛАВА ПЯТАЯ

НОВЫЙ ПОХОД

Встал большой бивуак вдоль почтовой дороги.Рядом изгородь, мельницы старой крыло.Старый конь подымает с опаскою ноги:Оступиться чуть-чуть — и в сугроб занесло.

Предвесенней порой на пустынных АландахЭнгельсбрехтен разбит. Сотни финнов в плену.На уступах крутых, на снегах безотрадных —Уже близится срок — и закончим войну…

Стынет пена валов между черных утесов.На снегу полыньи.                               Там, где льдов полоса,Скоро лайбы скользнут, и руками матросовБудут косо наклонены вниз паруса.

Значит, надо спешить. Надо по льду заливаДо распутицы к дальним пройти берегам,К той последней меже, где за краем обрываПо дороге крутой — за скалой Гриссельсгам.

Под высокой сосною Давыдов и КульневЩи хлебали, смеясь, из большого котла.Пень — подобьем стола,                             два седла — вместо стульев,И на ложе из ельничка                                      ночка тепла.

Разговор задушевный.                                    «А грустно мне что-то, —Тихо Кульнев сказал. — Перед боем, гляди,Не могу я заснуть.                             Если ж полудремотаВдруг смежает глаза, то одно впередиПредо мною тогда возникает из мрака:Давний год, и старинных походов пора,И Суворов сидит на краю бивуака,Молча рядом стою у большого костра.Долго слушаю.                    Как он бывал разговорчив.Блеск немного запавших, прищуренных глаз,Взмах короткой руки.                                    До скончания ночиО войне, о турецком походе рассказ.А потом замолчит, улыбнется нежданноИ сотрет рукавом белый иней с клинков,Спросит он невзначай:                                  „Ты читал Оссиана?Перевел его славно гуляка Костров!..“Ты ответишь                    и вдруг замечаешь:                                                           угрюмоОн глядит, будто слова не молвил с тобой,Сразу чувствуешь ты, что гнетет его дума.Исполненье мечты? Или завтрашний бой?Так сидит он, задумчивый, грустный, как рекрут,Вдруг прищурится, скажет, смеясь: „Никанор!“Встанет рядом с тобой, поведет на поверку,Значит, найден на завтра отменный маневр.Так и я перед боем то весел, то грустен,Дай подумать теперь. Трубка вот — затянись…Я ж проверю посты. А не то вдруг пропустимМы разведку врага…»                                         Засыпает Денис…

…Первый час пополуночи. Холодно. В зыбкой, Уплывающей тьме он укрылся плащом…«Просыпайся, Денис! — молвил Кульнев                                                            с улыбкой.—Карабин заряди. Через час мы идем…»

Полк построился. Кульнев скакал пред рядами.«Дня победы я ждал — и приблизился он!В том последнем бою буду я перед вами,А за вами сам доблестный Багратион.

Путь на море тяжел. Словно как на пожарище,Станет вам на ветру, прямо слово — жара!Честь бессмертная нам! Мы домчимся, товарищи,Опрокинем врага мы с разбегу… Ура!»

Растянулись колонной по белой равнине.Кто-то песню заводит. «Отставить! Вперед!»Верный конь проскакал по рассеченной льдине.Сразу с грохотом в прорубь обрушился лед.

До рассвета шли медленно. Кое-где наледь.Конь копытом скребет ледяную кору.«Эх, скорей бы нам к вражьему стану причалить!В самом деле, жара на холодном ветру…»

Ранним утром уже зачернели утесы.Скользкий берег уступом взбегал к вышине.Расходился туман, и сквозь сумрак белесыйЕрофеев скакал на усталом коне.

И за ним по снегам, рассыпался лавой,Скачут все эскадроны под вражий огонь.Кульнев крикнул: «Прорвемся на берег со славой!»И под пулями пляшет обстрелянный конь.

Загремело «ура!» по рядам молодецким,И донесся со льда чей-то горестный крик,И пикеты врага перед берегом шведскимРазбегались под быстрыми взлетами пик.

В свисте ветра нежданно послышался выстрел.Ерофеев упал… только шашка блестит…Неужели убит? Подымается быстроИз-под грозно мелькающих конских копыт.

Он поднялся в простреленной старой шинели.Он, в снегу увязая, идет по скале.Верный конь подбежал. Повод взял еле-еле,Застонав, он подпрыгнул — и снова в седле.

Снова скачет вперед в белых клочьях тумана,Надкусивши свой рыжий, прокуренный ус.Кое-как на скаку перевязана рана.Шашка звякает. Снега скользящего хруст.

И галопом туда! К первым вражьим пикетам!Разве кланяться пулям захочет фланкер?Рассветает, и видит он: перед рассветомКазаки показались на выступах гор.

…Ветер с юга. Ломается лед у затона.Кульнев встал у костра. Белый камень в дыму.«Приказанье исполнено Багратиона,—Напиши-ка, Денис, донесенье ему».— «Всё?»                        — «Как будто бы всё!»                                      — «Табаку бы немного…»— «Хочешь хмеля? Осталося трубки на три…»— «Голова закружится…»                                     А там, где дорога,Песню вывел гусар, как коня, до зари:

             «Вот как, братцы, мы ходили             По льду к дальним берегам,             Да как ворога разбили,             Как заняли Гриссельсгам».

Ходит Кульнев. Поля ледяные на взломе.На ресницах то ль иней, то ль просто слеза.Ерофеев лежит у костра на соломе,Рукавом в полусне закрывая глаза.

«Честь имею…» — скользя, подбегает подлекарь.«Что с фланкером моим? Будет жить или нет?Коль не вылечишь…»                        — «Вылечу!»                                         — «Станет калека?»— «Нет! Поправится он…»

                                    Через несколько лет,Вспоминая тот день, эти темные чащи,Этот отблеск зари, не успевшей дотлеть,Кульнев думал:                        «Исполнилось высшее счастье.После новых побед не страшусь умереть!

Похвалил бы меня Александр Васильич,Перед строем обнял бы, приказ объявил.Помню, он говорил: „Всё на свете осилишь,Если крепко захочешь…“                               И я победил…»

ГЛАВА ШЕСТАЯ

РАССТАВАНЬЕ С ДАВЫДОВЫМ

Наступила весна. Вскрылся лед на заливе.Разливаются реки. Тает снег на горах.Враг еще не сдается в последнем надрыве,И заставы таятся в дремучих лесах.Но конец уже близится схватки кровавой.Сладко плачет труба. День победы настал.Кульнев — в списке героев, увенчанных славой.За последний поход — он уже генерал.

Воевали на севере — нынче ж на югеНеспокойно, и Кульнев отчислен на юг…«Что ж, не грустно ль, Денис? Будешь помнить о друге?Приходи посидеть… Разлучаемся, друг…»

Беспокоен Давыдов:                                      «Неужто разлукуМне с тобою теперь суждено перенесть?Знаешь, буду я счастлив: жал Кульневу руку,Вместе с ним завоевывал славу и честь.Я влюблен до безумия…» — «Что же, приятно,Позавидовать только могу я тебе».— «Нет, потеряна вовсе она, безвозвратно,Нет ей места в моей бесприютной судьбе…»

— «Я на двадцать один год постарше… Ты мальчик.Позабудешь любовь — прилетишь в Петербург…»— «Как, ты сильно любил?»                          — «Только, может быть, жальчеМне о ней вспоминать, чем тебе, милый друг…Я за двадцать семь лет всё в строю неизменно,Ни единого дня не бывал в отпуску,В Петербурге — случайно, как шли мы на смену,Лишь однажды, проездом, увидел Москву…

Это было давно. Я гусарским майоромВ захолустье попал, в город старых оград.Там водил эскадрон по пустынным просторам,В одиночестве жил, обучая солдат…Скучно в тихой глуши.                          Тосковал я без фронта,Без огня, без опасности.                                         Только поройОтводил себе душу, когда вдруг с ремонтаКонь негаданно мне попадался лихой.Я скакал на нем в степь. Отводил себе душу.Край там тихий. Повсюду печать старины.И в усадьбах гаданья ничто не нарушит…Однодворцы толкуют про вещие сны…Время было такое: все празднуют свадьбы.Балы всюду. Знакомства. Волненье в крови.Вот однажды под липами старой усадьбыПовстречался я с ней… Объясненье в любви…Молчалив я, задумчив, ты знаешь, а с неюРазговорчивым стал. Всё рассказывал ей.Как мальчишка, бывало, встречая, краснею,Разлучусь хоть на час — и дышать тяжелей.Обручились. Готовили свадьбу. Но барскийПогубил меня вздор. Захотела она,Чтоб я бросил свой полк захолустный гусарскийИ в отставку ушел навсегда…                                                     А война?Честь и слава моя — лишь солдатская жатва,Никогда не бросать боевую страдуВ дни похода дана мной Суворову клятва:Лишь тогда разлучусь, если мертвым паду…Если так… Ведь загадано жить мне сурово…Что же? Кульневу бросить родные полки?Возвратил я немедля ей данное слово,Вновь остался один — чуть не запил с тоски.Может статься, труднее забыть про печаль бы…Да однажды мне почту подносят к столу…Из депеш узнаю о походе чрез Альпы.Что ж, на Альпах отец наш… А я где? В тылу…Да к чему вспоминать…                          Только кликнет: „Ударьте,Дети, вместе со мной на врага…“ —                                                                почитай,Все поскачут за ним на рысях в авангарде —Победить иль погибнуть за отческий край…На ночь лягу и саблю кладу к изголовью,И оседланный конь вечно ждет у костра.На войне ли еще жить былою любовью?Для меня навсегда отошла та пора…»

— «Я тебя узнаю, — тут Давыдов промолвил.—Вот такой, без упрека, без страха, борецСнился смолоду нам… Будешь в сказочной нови,Как Суворов, святыней для наших сердец…Нынче время такое, великие войныПриближаются к нашим родным рубежам.Если Кульневы есть среди нас — мы спокойны,Значит, солнце победы завещано нам».

И по-юношески, говоря про разлуку,Резко дернув плечом и заплакав навзрыд,Вдруг, нагнувшись, целует он Кульневу руку.«Это я, как отцу… — тихо он говорит. —

Если б все могли жить так, как ты…                                               Всё — отчизне,Ничего для себя, ею — жить, ей — гореть,Не хватило б тогда и Гомеровой жизни,Чтоб героев таких в Илиаде воспеть…»

Вздрогнув, Кульнев смутился:                                        «К чему это, право?И сравненья излишни. Ты проще гляди…Ведь в боях сообща вырубали мы славу…»

В дверь стучат…                    «Кто пришел? Ерофеев?                                                               Входи».Входит старый фланкер. Взгляд его озабочен.«Как вы жили одни? Кто за вами ходил?»— «Да скучал без тебя, если молвить короче.Я на ленте медаль для тебя получил.

Славно ты там скакал да рубил ротозеев,—А подлекарь-молодчик фланкера сберег.Только что ты нарядный такой, Ерофеев?Что еще у тебя? Вот ведь… вроде серег».

— «Их мне друг подарил — вроде как покрасивше.Подарил, говорит, он их мне для красы».— «Нет, не станет красивым те серьги носивший —Для красы, милый друг, у гусара усы…

А уж прочее — попросту молвить — морока.Честью чист наш солдат… Ну, снимай-ка серьгу. —И промолвил потом, улыбнувшись широко: —Не грусти, Ерофеев, я, право, не лгу…

А теперь — за работу… Быстрей собирайся…Уезжаем с тобой — прямо маршем на юг…Миновала страда зимних вьюг Оровайса…Ну, Дениска, прощай… До свидания, друг…»

Он поднялся… Коснулся плечом перекладинЭтой старой избы — перегнивших досок.Рядом с низким Дениской казался громаден,Да и в самом-то деле, конечно, высок…

ЭПИЛОГ