Сон Сципиона - Йен Пирс

— Продолжай.

Оливье поглядел на него с недоумением.

— Это все, владыка.

— Твое мнение?

— У меня его нет, владыка.

— Тебя это не возмущает? Не увлекает?

— Нет, владыка.

— Почему нет?

— Потому что я слуга твоего преосвященства, обязанный тебе всем, что имею. И поэтому дела правителей меня не касаются. Принадлежит Эг-Морт французам, или англичанам, или китайскому императору, мне не важно. Я служу тебе по мере моих сил. Так что мне до всего прочего?

Чеккани встал и крепко его обнял — впервые за все прошедшие годы.

— Клянусь Богом, я умею выбирать своих слуг, — сказал он. — А теперь иди к моему казначею и возьми деньги на новую одежду. Возьми столько, чтобы купить дорогую. Потом пойди посмотри, остались ли в городе торговцы платьем. А если решишь одеться поскромнее, а остальное потратишь на рукопись-другую для себя, тогда… тогда я благословлю тебя еще раз.

На следующий день Оливье исполнил то, что ему было велено, хотя и не без опасений. Отыскать кающихся оказалось нетрудно — вокруг них собралась немалая толпа, а их вопли разносились далеко. Оливье, собственно, пришлось проталкиваться к ним.

То, что он увидел, вновь вызвало у него отвращение. Примерно пятьдесят обнаженных по пояс грязных, смрадных мужчин и женщин, собравшихся с самого дна общества, неотесанные, громогласные невежи. Они стояли кольцом, и вновь и вновь кто-нибудь выступал на середину, а остальные набрасывались на него. Все с плетьми, обремененными грузиками. Очевидно, Оливье пропустил значительную часть зрелища — земля была красна от крови, как песок арены после медвежьей травли. Некоторые падали замертво, а остальные, возликовав, больше не обращали на них внимания и ожидали следующего. Оливье с трудом подавлял омерзение, а затем заметил, что в толпе антипатию к ним испытывает лишь он один. Вокруг многие падали на колени и пели. Другие молились со слезами на глазах, а некоторые подбегали к ним с платками, утирали кровь и уходили, с благоговением держа омоченные кровью платки. Он увидел, как женщина ухватила бичующегося и начала лизать его раны, а потом рухнула на землю. Высокий мужчина с жиденькой клочкастой бородой и лицом в струпьях шагнул к ней, поднял на ноги и благословил.

Оливье окликнул его — несколько раз, прежде чем был замечен.

— Ты ведешь этих людей?

— Я их капитан, — был ответ. Только он один среди них словно не был охвачен безумием. И только он один, заметил Оливье, не подвергал себя бичеванию.

— У меня к тебе поручение. Кардинал Чеккани повелевает тебе явиться к нему.

— Я не подчиняюсь приказам попа, — ответил капитан с наглой усмешкой.

Оливье обернулся и кивнул на десять телохранителей, которых захватил с собой из дворца Чеккани.

— Так, может быть, учтивая просьба будет почтена ответом?

Капитан поглядел на солдат, которые явно робели и не были готовы исполнить свой долг, однако решил не рисковать.

— Можешь сказать своему попу, — сказал он, — что я готов спасать все души, даже его. И приду к нему сегодня вечером.

Тут он замолчал, вернулся в центр кольца и продолжал. Оливье отступил под смешки толпы.

Как ни странно, Чеккани, выслушав его, не оскорбился, а лишь засмеялся.

— Но, владыка, эти люди омерзительны, — поспешил добавить Оливье. — И они опасны. Не признают Церковь, обольщают простых людей и могут заставить их сделать все, что им угодно. Поверь мне, я не шучу. Я своими глазами видел, как они дурачат простаков.

— Не сомневаюсь, что точно так же говорили о святом Франциске и тех, кто следовал за ним, — ровным тоном сказал Чеккани. — И кто знает, быть может, божественный перст коснулся этих людей. Увидим, когда этот человек придет. Кстати, ты не узнал его имени?

— Он называет себя Петром.

— Петром? Ну-ну.

— Ты уделяешь слишком большой интерес горстке безумцев, владыка.

— Горстке? — повторил Чеккани. — Вовсе нет. Будь их только горстка, я не обратил бы на них внимания. Горстка не опасна, а также бесполезна. Однако со всех концов Прованса, из Италии и Франции приходят вести о бандах таких людей. И мне надо узнать, действительно ли они опасны, или нет. Как ты видел своими глазами, они овладевают людскими умами. Но что они с этими умами делают? Вот что мы должны узнать. Будь добр, пойди подожди этого Петра и сразу же приведи его ко мне.

И Оливье отправился в привратницкую, где провел три часа, погрузившись в работу: читал рукописи, которые одолжил ему Герсонид, перечитывал свою собственную — даже еще более туманный трактат Манлия Гиппомана. Контраст ему нравился: прозрачная ясная мысль Манлия и шумные путаные излияния флагеллянтов сказали ему очень многое, объяснили, почему старый римлянин написал свои слова. Впервые он уловил и по-настоящему понял тон сожаления и страха в тексте Манлия, который, наверное, хотел, чтобы его труд стал бастионом против тьмы невежества и восхвалением века, который погибал повсюду вокруг него. Но он помнил и слова Герсонида на той их встрече, когда он робко высказал предположение, что расправа епископа с евреями Везона порождалась его верой. «Но он, когда писал это, не был христианином. И он был епископом, как ты говоришь. Так что иди и подумай еще, какой человек способен преследовать других во имя веры, которую сам явно не исповедует?»

Он прочел и перечел раздел о дружбе, памятуя про смерть Альтье, и почерпнул из него немалое утешение. Епископ понимал назначение друзей, любил своих друзей, призывал прощать их, когда они ошибались. «Ибо природа наделяет человека двумя глазами, двумя руками, двумя ушами. Если один глаз слабеет, другой становится сильнее в помощь ему, а если одна рука покалечена, мы не отрубаем ее. Нет, другая выполняет ее работу вместе со своей, пока та не окрепнет. И то же самое, если друг преступит добродетель».

Он как раз раздумывал над этим местом, когда пришел Петр. Оливье пришлось вмешаться, потому что стражники у ворот не хотели было его впустить. Затем он пошел впереди, избегая разговора с ним, и проводил через обширный зал и вверх по лестнице в покой кардинала Чеккани.

— Я не дал тебе разрешения сесть, — сказал кардинал, когда Петр принес стул от стены и сел на него.

— А я его не просил, — ответил Петр. — Ты захотел меня видеть, а не я тебя.

Оливье улыбнулся, предвкушая, как Чеккани разразится гневом. Гнев этот был ужасен, и Оливье с легким злорадством ожидал, что воспоследует дальше.

Но ничего не воспоследовало. Чеккани и бровью не повел, а только кивнул и немножко подумал.

— Сегодня днем, насколько мне известно, ты проповедовал перед толпой. Мне доложили лишь о части. Ты не повторишь для меня?

Даже Петра удивил такой мягкий ответ, но возможности поговорить он никогда не упускал.

— Я сказал им, что чума — Божья кара за грехи мира. И только через покаяние можно отвратить Божье отмщение. Мы кающиеся. И призываем покаяться других. Поступая так, мы показываем, что сожалеем о своих грехах, и через то можем отвратить Божественное отмщение.

— Ты, я полагаю, не клирик.

Петр фыркнул.

— Я из Марселя. Когда чума добралась туда, попы первыми затрусили на своих ослах за ворота. Я неделю обходил дома, куда больше никто не заглядывал, утешая умирающих. Они принимали меня за попа и просили моего благословения. Сначала я им отказывал, но затем понял, что Бог рукоположил меня, пусть люди этого и не сделали. Я был послан Им утешать больных и спасать здоровых. Кто больший грешник? Тот, кто дает последнее причастие, не будучи рукоположен, или тот, кто рукоположен, но отказывает в нем из трусости?

Даже Оливье знал ответ на этот вопрос. Многих вешали за куда меньшее. Но Чеккани вновь улыбнулся, словно подбодряя Петра продолжать.

— И пока чума бушует, что делают попы? Отсиживаются в своих замках, запершись в своих башнях, и предаются пьянству и похоти. Вот почему Бог поразил нас — из-за зла в самой Церкви, которая предается распутству в этом городе.

Чеккани осторожно кивнул.

— Ты полагаешь, что чума отступит, если папа вернется в Рим?

— Церковь должна вернуться на правильный путь и покаяться и должна действовать, — сказал Петр, глядя на Чеккани в упор. — Весь свет знает, как распространяется эта чума. Все знают, что это делают евреи, и пока они существуют, опасность угрожает всем нашим душам. А что делает Церковь? Да ничего. Что делает папа? Строит себе дворцы и соблазняет в них женщин. Вернуться в Рим? Да. Но покаявшись, в смирении, принеся обет не грешить более. И это лишь начало. Таково Божье предостережение, и мы должны исполнять поведенное нам.

Оливье чуть было не вмешался, не указал, что чума либо Божья кара, либо козни евреев, но никак не то и другое вместе. Однако промолчал. Все это звучало так бессвязно и нелепо, что не заслуживало серьезного отношения. А обличение папы… Многие думали так. Но мало у кого доставало глупости или опрометчивости высказывать это вслух.