Сон Сципиона - Йен Пирс

Стою безмолвен я в стенах сената, И слышу, как крошится мрамор их.

Полагаю, в этих строках есть свое непритязательное очарование, но едва ли они усладили бы слух знатока. Однако Рисимера они поразили, и если я поставил себя в смешное положение этим стишком, то он — тем более, когда с полной серьезностью начал его обсуждать.

«Вроде бы и от поэта бывает толк, — сказал он. — Ты словно бы видишь куда яснее многих — тех, кто превосходит тебя опытностью. Они по-прежнему думают, будто Рим всемогущ, ты же в своем стихе говоришь правду, что он крошится, что он лишь тень себя прежнего».

Он умудренно кивнул, охваченный, как я надеялся, восхищением, а затем испустил тяжелый вздох.

«Ты удивил меня, поэт. Нет, истинно. Мы еще поговорим. Приходи ко мне во дворец сегодня вечером. После обеда, если будешь так любезен. Гостей я не приглашаю, да и еда, которой я тебя могу угостить, вряд ли придется тебе по вкусу».

Он повернулся на пятке и вышел из комнаты, оставив меня в ошеломлении. Мой спутник — чья

попытка выставить меня в смешном свете приняла такой нежданный оборот — по крайней мере имел совесть поздравить меня с редкостной удачей.

«У него нет друзей и очень мало советников. Его мысли никому не ведомы. Если тебе удастся подметить хотя бы намек на его намерения, ты сможешь обменять даже самые скудные сведения на все, чего ни пожелаешь. Но остерегайся. Говорят, что быть другом Рисимера куда опасней, чем быть его врагом».

Манлий замолчал и обвел глазами стол. Никто не проронил ни слова, ни одна чаша не была поднесена к губам с той минуты, как он начал говорить. Он рассказывал им о великих городах и властителях, о легендарных мужах в далеких землях. Пусть они были искушенными богословами, служителями Божьими, но он их заворожил.

— Вижу по вашим лицам, что переживания юного галла вроде меня интересуют вас меньше, чем история путешествия, которую я могу вам поведать, — сказал он с улыбкой. — Быть может, вы правы. Ведь я видел Рим. Когда-то каждый галл сенаторского сословия по крайней мере раз, но побывал там. А теперь мне известны лишь пять-шесть человек, выезжавшие хотя бы за пределы своей провинции. И один из них — я сам. Говорю вам: я видел Рим. Мы слышим очень разные отзывы об этом великом городе. Самый красивый, самый великолепный город во всем мире, сверкающий золотом и мрамором? Или он теперь лежит в развалинах, много раз разграбленный и поруганный после прочих бед, лишенный своих богатств, обезлюдевший?

Ответ — и то, и другое. Рим лишился былой славы, но даже и в своем падении он великолепнее всего, что способен вообразить ум человеческий. Скажу даже, что варвары могли бы разграбить его раз, другой и вернуться в третий, и все-таки то, что осталось, даже и тогда превосходило бы все прочие города на этой нашей земле. Остановитесь на Капитолийском холме, на этом святом месте, а потом медленно повернитесь, и город раскинется перед вами, такой огромный, что вы не увидите его края. Один только прославленный Колизей больше многих и многих галльских городов, а лавки все еще предлагают благовония, и специи, и ткани со всех концов мира. Библиотеки ломятся от бесценных рукописей, на каждом углу высится статуя или иной памятник какому-то герою былых лет. Он все еще может похвастать изысканнейше образованными мужчинами и женщинами необыкновенной красоты. И правил им и всем, чем он владел, хотя всегда держась в тени, не кто иной, как граф Рисимер.

Я ожидал увидеть восточную пышность, так как варвары редко могут устоять перед соблазнами роскоши, когда они в их достижении. Дворец, где он жил, был очень величественным и, уж во всяком случае, самым большим из всех, в которых мне удалось побывать. И все же он гнездился в нем, будто белка в дупле дуба. Почти все залы, трапезные, бани не были в употреблении, хотя поддерживались в наилучшем порядке. Я не услышал ни единого звука, не увидел ни единого человека, хотя и знал, что повсюду там должны находиться телохранители. Все здание было погружено в темноту, если не считать света от факелов в руках двух воинов, которые отвели меня к нему. Снаружи меня обыскали — умело, но не грубо, — а затем попросили снять обувь. Потом один воин постучал в дверь, открыл ее и махнул мне, чтобы я вошел.

Рисимер читал, откинувшись на ложе, но не сделал вида, будто занят. Едва я вошел, он встал (в комнате больше никого не было) и положил документы на столик, а затем обернулся поздороваться со мной.

Я совсем растерялся, настолько не похоже это было на то, чего я ожидал. Я не был настолько простодушен, чтобы вообразить, будто приглашен ради моих стихов. Даже будь они лучше, Рисимер этого не оценил бы. Осторожные вопросы позволили заключить, что плотские желания — если они у него были — не распространялись на юношей вроде меня. И я счел маловероятным, что был приглашен ради моего мудрого мнения о состоянии империи, хотя и позволил себе немного помечтать о чем-то подобном. Короче говоря, я не мог понять, зачем оказался там. Мне и в голову не пришло, что самому могущественному человеку в Риме не с кем просто поговорить.

Он пригласил меня сесть на ложе — в этом он следовал обычаям — и попросил налить его чашу, что я и сделал, а потом заметил, что он ни разу не отхлебнул вина, хотя и подносил чашу к губам. Он составил мне компанию, но не пил со мной. Он спросил меня про путешествие до Рима и о том, как обходятся с нашей делегацией. Я отвечал откровенно и правдиво, так как счел, что было бы оскорбительно притворяться и говорить неискренне. Он не желал слушать пустых восхвалений города, к которому сам, как было известно, питал только презрение.

«С нами обходятся так, как ты можешь ожидать, досточтимый, — сказал я. — Как с провинциалами, которые не стоят того, чтобы с ними разговаривать. Хотя, едва стало известно, куда я был приглашен сегодня вечером, меня окружили лестным вниманием».

Он улыбнулся.

«Думаю, они все еще боятся меня. И будут бояться, пока не убьют. Они меня ненавидят, но не могут обойтись без меня. А что говорят обо мне в Галлии? Считают варваром, уничтожившим Рим, просто чтобы самому захватить власть?»

«Как ты сам говоришь, досточтимый, люди считают постыдным, что Рим находится под властью неримлянина вроде тебя».

«Но что это говорит о Риме, который так покорно мне подчиняется? Я могущественен, хотя меня ненавидят. И никто пальцем не пошевельнет, чтобы ограничить мою власть. А знаешь почему?»

«Трудно ограничить того, у кого есть могущественное войско». «Ну нет. Достаточно было бы удара ножа. Как многие убеждались в прошлом. Нет, просто римляне больше не думают о сопротивлении. Они ищут легкой жизни, свободной от забот, существуют своим прошлым, творят свои древние обряды, читают и перечитывают книги, написанные полтысячи лет тому назад. Настоящее время им неинтересно. И они оставляют его мне и, пока их жизни ничто не тревожит, будут и дальше поступать так. Ты, без сомнения, считаешь меня невеждой, даже читать толком не умеющим. Так оно и есть. Однако кое-каких историков я читал. Знаю про республику и про старинные добродетели. Люди, какими римляне были в те дни, не потерпели бы такого, как я, разве что в качестве слуги. Но господином — никогда».

«Но если ты обеспечиваешь им спокойную жизнь, тогда ты их слуга».

Он призадумался, но покачал головой.

«Быть может. Но не верный слуга. Я слуга, который подбивает своего господина напиваться каждый вечер, так что он не следит за тем, чтобы хозяйство велось честно, и не знает, что я сплю с его дочерью. Вот какого рода я слуга. Меня не привлекала эта роль. Я хотел другого, хотел служить Риму, но он более недостоин того, чтобы ему служили хорошо».

«Но с твоей властью, твоей силой и твоими талантами ты мог бы добиться иного. Я, надеюсь, не льщу тебе — твое полководческое искусство известно всем и часто доказывалось делом. Но разве Юлий Цезарь, а потом Август, а потом Домициан, а потом Константин, разве все они не брали под свою руку сонную империю, не заставляли ее пробудиться, защищать себя, обновиться?»

«Не искушай меня. Те дни миновали и никогда не вернутся. Всем, кого ты упомянул, требовалось просто стать властителями Рима. Им не надо было воевать с самим Римом. Домициану потребовались все ресурсы всей империи, чтобы справляться с трудностями, на которые он наталкивался. И ты думаешь, что человек вроде меня может осуществить то же, опираясь менее чем на половину ее, когда вторая, более сильная часть против?»

«Я тебя не понимаю. Почему ты говоришь так?»

Он посмотрел на меня с насмешливой улыбкой.

«Ты и правда провинциал, юноша. Не видишь ничего, кроме собственных забот, и только то, что у тебя прямо перед носом. Вы жалуетесь на происки визиготов и бургундов. Вы являетесь сюда за войском и теряетесь и расстраиваетесь, когда никто вам его не дает. И пугаетесь, что империя до того парализована, что более не способна себя защищать. Разреши, я открою один секрет: она не хочет себя защищать».