Истоки контркультуры - Теодор Рошак

Нельзя дать лучшее определение технократии, чем центр, где тонко, постоянно, изобретательно создается эта конвергенция. Эллюль в своем анализе не замечает лишь одной невеселой возможности. Окончательная конвергенция, которую он предрекает, возможно, наступит еще до того, когда технократия обзаведется механизмами и методиками, позволяющими заменить человека во всех областях нашей культуры. Мы можем только ждать, когда наши собратья-люди превратят себя в безликих роботов, способных на абсолютную объективность при выполнении любых задач. И когда механистический императив будет успешно интернализирован как преобладающий образ жизни нашего общества, мы окажемся в мире усовершенствованных бюрократов, менеджеров, операционных аналитиков и социальных инженеров, которых невозможно будет отличить от обслуживаемых ими компьютеризированных систем. Мы уже встречаем в современных романах и фильмах образы внутренне омертвевших людей. Бесстрастные любовники, бесстрастные убийцы с пустыми взглядами и автоматическими реакциями наполняют фильмы Годара, Трюффо, Антониони, Феллини. В абсурдистских пьесах Гарольда Пинтера и Сэмюеля Беккета мы видим логическое – или скорее психологическое – завершение жизни, в которой доминирует безжалостное обезличивание. Это мир полностью объективированных человеческих отношений, где люди безнадежно закрыты друг от друга, маневрируют своими изолированными «здесь внутри» и общаются только посредством объективированного внешнего поведения. Слова становятся простыми звуками, больше скрывающими, чем передающими, жесты – физиологическими мышечными подергиваниями, тела соприкасаются без всякого тепла. Каждое «здесь внутри» противостоит «там снаружи» с безразличием, черствостью, намерением эксплуатировать. Каждый становится препаратом под микроскопом другого. Никто уже не уверен, не роботы ли его окружают.

Мы должны поблагодарить Ч.П. Сноу за введение понятия двух культур. Но научный пропагандист Сноу вряд ли осознает огромную трагедию, разделяющую эти две культуры, или как и что делают большинство наших социологов и научных гуманистов. Пока искусство и литература нашего времени с отчаянием говорят нам, что отчуждение – это болезнь, от которой умирает наш век, наука в своей безжалостной погоне за объективностью доводит отчуждение до апофеоза как единственное средство достичь полноценных отношений с реальностью. Объективное сознание – это отчужденная жизнь, поднятая до почетного статуса научного метода. Под эгидой отчужденного сознания мы подчиняем себе природу, еще больше усугубляя отстраненность от дела рук своих, пока реальность, о которой объективность нам столько говорит, не станет наконец вселенной окоченевшего отчуждения. Это вполне в нашей интеллектуальной и технической власти… но это никчемная собственность. Ибо «что пользы человеку, если он завоюет весь мир, но потеряет душу свою?»[232]

Поэтому когда те из нас, кто решился усомниться в объективном сознании, сталкиваются с вопросом «Есть ли другой способ познания мира?», я считаю ошибкой искать ответ на узкой основе эпистемологии, иначе нам слишком часто придется бороться за создание альтернативного метода, чтобы получить те же знания, какие дает нам наука. Слово «знание» сейчас мало что означает, кроме накопления доказуемых утверждений. Единственный способ возвратить то знание, о котором сказано в афоризме Лао-цзы «Знающие не говорят», – это поставить вопрос «как мы узнаем?» в зависимость от более экзистенциально важного вопроса «как мы будем жить?».

Задавать этот вопрос значит настаивать, что основное предназначение человека – не изобретать способы громоздить еще большие горы знаний, а открывать способы жить день за днем, которые объединили бы все живое в единое целое благородством поведения, честным партнерством и радостью. Для достижения этого человеку, по сути, надо «знать» очень мало в традиционном интеллектуальном представлении. Но то, что он знает и может выразить красноречивым молчанием или самыми обычными повседневными жестами, ближе к любой реальности, чем самые упорные и дисциплинированные интеллектуальные усилия. Потому что если ускользающая концепция «реальности» имеет какое-нибудь значение, оно должно быть тем, к чему тянется за удовлетворением весь человек, а не часть его личности, поднаторевшая в словоблудии с фактами и теориями. Поэтому важно, чтобы наша жизнь была как можно больше, шире, способной принять то беспредельное знание, которое, не имея четких, наглядных положений, тем не менее пробудило в нас ощущение величия мира.

Существование такого опыта едва ли можно отрицать, не выбросив из нашей жизни свидетельства тех людей, кто соприкасался с тем, что способны выразить музыка, драма, танец, пластические искусства и экстатическая речь. Как мы смеем говорить «ничего кроме», «просто» или «всего лишь» о творчестве хотя бы одного художника, одного поэта, одного провидца, не унижая при этом собственной натуры? Ведь они наши собратья-люди, как и любой ученый, и они во весь голос обращаются к нам в песнях и рассказах, в требовательной красоте линий, цвета, форм и движений. Перед нами их жизнь – как доказательство, что жили на свете мужчины и женщины, и жили великолепно, в единении с такими явлениями, о которых интеллектуальное сознание не может судить. Если кто-то готов объяснить их творчество (хотя бы поверхностно) или компьютеризировать его, и есть те, кто считает это разумным проектом, они не понимают элементарной вещи: создание этих великолепных шедевров, этих образов, этих речей, этих жестов было пронизано высшей радостью, и ощущение этой радости и было целью творчества. Творя, творцы дышат экстазом. Технический ум, который обходит творчество и устремляется к результату, не понимает смысла того, что мы называем «творчеством».

Когда мы сомневаемся в окончательном характере объективного сознания как основы нашей культуры, предметом спора становятся границы человеческой жизни. Мы настаиваем, что культура, которая отвергает, считает второстепенным или принижает визионерский опыт, совершает грех унижения самого нашего существования. А ведь именно это и происходит, когда реальность ограничена тем, что объективное сознание способно перевести на язык науки и технических манипуляций. Я не смогу адекватно доказать сам факт и страшную цену этого унижения, потому что это личный опыт, который каждый человек должен найти в своей собственной жизни. Он находит его сразу, стоит ему перестать блокировать, отгораживаться, отодвигать, сбрасывать со счетов потребности, которые его собственная личность навязывает ему во всей своей, нередко ужасающей, полноте. Тогда он видит, что задача жизни взять этот опыт в его первозданном виде – потребность в знаниях, в страсти, в богатом воображении, в моральной чистоте, в товариществе – и придать всему этому – старательно и умело, как скульптор режет камень – форму полноценной жизни. Не самое важное, чтобы человек был хорошим специалистом в области точных наук, хорошим гуманитарием, хорошим администратором, хорошим экспертом; не самое важное, чтобы он был правильным, рациональным, знающим и даже творчески продуктивным, чтобы выдавать блестящие произведения искусства как можно чаще. Жизнь – это не то, что мы есть в своих профессиональных обязанностях или в реализации какого-то таланта. Важнее, чтобы каждый из нас стал личностью, цельной и полноценной, в которой проявилось бы искреннее понимание разнообразия людей и чувство приятия реальности, которая так восхитительно велика.

Я убежден, что те, кто открыл себя в этом отношении и позволил «там снаружи» войти в них и потрясти до основания, не будут в итоге особенно высокого мнения о научно-техническом прогрессе. В конце концов они отведут научным целям самое маргинальное место в своей жизни, потому что поймут, что объективное сознание, временами полезное, слишком часто отчуждает от них много ценного. Они научатся относиться к мифу об объективном сознании как к плохой мифологии, которая сужает жизнь вместо того, чтобы ее расширять, и захотят тратить на нее поменьше времени. Правда, это всего лишь мои догадки, я могу и ошибаться.

Но зато нет сомнений в другом: при взаимодействии с реальностью, воспринимаемой нашими неинтеллектуальными способностями, экспертов быть не может. Расширение личности достигается не особыми тренировками, а наивной открытостью опыту. Где и когда ударит молния, которая непостижимо озарит жизнь творческим вдохновением, предсказать нельзя. Для Якоба Бёме такое мгновенье настало, когда случайный луч солнца ярко осветил металлическую тарелку. По легенде, мастер дзена Кензу достиг просветления, жуя только что пойманную креветку. Толстой был убежден, что просветление наступает во время принесения себя в жертву за други своя, и неважно, насколько непоследователен и неясен сам акт. Скромная магия таких поворотных моментов ждет всех нас и посетит нас, если мы ей позволим. И тогда наша личность вдруг расширится, заслонив собой все, что мы привыкли воспринимать как «реальность»; она вырастет в великую и более благородную личность, чем мы могли поверить. Именно ощущение личности мы должны искать в каждом, кто якобы может нас чему-то научить. Мы должны попросить: «Покажи нам человека, которого ты из себя сделал. Дай нам увидеть его истинные размеры. Как мы можем судить, что ты знаешь, что ты говоришь, как ты поступаешь и что в итоге получаешь, если не в контексте твоей личности?» Возможно, это лишь перефразированная истина о том, что правда заключается не в высказывании, а в личности.