Истоки контркультуры - Теодор Рошак

С помощью таких приемов шаман культивирует связь с неинтеллектуальными ресурсами личности с тем же тщанием, как ученый учится объективному сознанию, полярно противоположному сознанию шамана. Таким образом шаман получает способность рассеивать чувства в природе, растворяться в окружающей вселенной. Он становится частью великого симбиоза природы, позволяя ее потокам и нюансам протекать сквозь него. Он может оказаться более способным учеником природы, чем любой ученый. Он может расслышать в ветре чуму или дождь. Он может почувствовать, куда двинутся дикие стада или как пройдет новый сев.

Таким образом, шаман знает, что существует не только та реальность, которую мы видим открытыми глазами. Кроме глаз плоти, есть глаза пламени, которые прожигают обыденность мира и видят скрытые за ней чудеса и ужасы. В сверхсознании шамана ничто не является мертвым или неразумным; все на земле наполнено священным значением. «Дикарь, – пишет Мартин Бубер, – это наивный пансакраменталист[238]. Для него все вокруг наполнено священной субстанцией. Каждый предмет и каждое действие всякую секунду готовы засиять для него божественным светом»[239].

Такое мировосприятие, отраженное в песнях первобытных племен, появлялось в поэзии, которую наше общество сразу окрестило романтической или визионерской, словно это всего лишь один из равноценных стилей, а не единственный, оставшийся верным изначальному поэтическому импульсу. В результате получилось интересное символическое варево, где смешались самые разные явления. Например, у аборигенов северной Австралии сезон муссонов, когда воздух густеет от грома и молний, открывает сезон ухаживаний в племени. Изогнутые, переплетающиеся молнии в небе олицетворяют спаривающихся змей; в свою очередь, змеиная страсть создает подходящую атмосферу для занятия любовью с сопутствующими церемониями. Магическое восприятие мира объединило людей, животных и метеорологию в опьяненной чувственностью любовной песне племени:

Языки Светящихся Змей вспыхивают, извиваются,тянутся друг к другу…Они вспыхивают в листве капустных пальм…Молнии прорезают тучи быстрыми змеиными языками…По всему небу вспыхивают их языки, и на местеДвух Сестер ВаувалакМолнии прорезают тучи, сверкает Огненный Змей…Его ослепительный блеск освещает листья капустныхпальм…Отблески играют на капустных пальмах и на блестящихлистьях…[240]

Такое мировосприятие в нашей культуре нередко называют суеверием. Тот факт, что человеческая раса десятки тысяч лет выживала за счет понимания природы, нас заставляют интерпретировать исключительно как слепую удачу. Верить, что магическое мировоззрение отнюдь не грубая ошибка, а хотя бы примитивные зачатки науки, означает впадать в ересь. Однако именно из такого видения природы получается симбиоз человека и нечеловеческого, где есть и достоинство, и элегантность, и разум, и который полновластно ставит под сомнение наш натужный проект завоевания и подделки природы. Из такого «суеверного» мировоззрения исходит восприятие мира как нашего дома, где нам легко, пусть и не всегда комфортно, живется, если мы доверяем земле, которая нас вырастила и питает.

Проблема в том, что в нас нет такого доверия миру. Мы привыкли – отчасти от ускоренной урбанизации человеческого рода, отчасти из объективного сознания, так настойчиво пропагандируемого западной наукой, отчасти от общехристианского умаления природы[241] – думать, что земля – это бездна ловушек и горестей. Природу надлежит прибирать к рукам без всякой сентиментальности и судорожно обживать, в идеале максимально заменяя естественное искусственным. Возможно, однажды мы будем жить в пластмассовом мире, клинически безупречном и абсолютно предсказуемом. Жизнь в таких программируемых условиях уже превращается у нас в концепцию рационального порядка и безопасности. Параллельно наши биологи думают уже о генетическом процессе как о своего рода «программировании» (разумеется, как о несовершенном, которое можно улучшить). Все это очень похоже на психологию возвращения в матку у Отто Ранка, правда, нашей целью является всемирная пожизненная пластиковая матка. Непримиримо антинаучный поэт Э.Э. Каммингс, похоже, был абсолютно прав:

«Что для большинства людей означает родиться? Полная катастрофа. Социальная революция. Культивированного аристократа выдергивают из гиперэксклюзивного суперпалаццо ультрасладострастия и ввергают в невероятно вульгарный концлагерь, кишащий всеми мыслимыми видами нежелательных организмов. Большинство людей мечтают о спасательном костюме из неразрушимого безличия с гарантированной защитой от рождения. Если большинству людей предстояло бы родиться дважды, они назвали бы это агонией…»[242].

Как культура мы почти потеряли способность видеть мир иначе. По контрасту с бескомпромиссно точным фокусом беспристрастного глаза ученого, который изучает ту или эту часть природы с целью выведать ее секреты, чувственное глобальное знание шамана кажется нам раздражающе нечетким периферическим зрением. У нас выработалась привычка подавлять это рецептивное периферическое зрение ради узкоспециальных исследований. Мы убеждены, что так мы больше узнаем о мире. И в каком-то смысле мы действительно узнаем много всякого со своим объективным подходом. Мы узнаем то, что узнает человек, изучающий дерево и не видящий леса, изучающий клетки и игнорирующий организм, изучающий подробный протокол отдельного опыта и упускающий совокупность, которая придает компонентам новое значение. Таким образом, мы окончательно становимся учеными дураками. Наш опыт растворяется в множестве отдельных загадок, теряя свое величие. Мы копим знания, как скупец, который понимает богатство как маниакальное приобретение и цепкое владение; но мы обанкротили нашу способность замирать от восхищения… а то и способность выживать.

Задумайтесь на минуту о предостережении странной старой индианки винту, которая предупреждала, что «дух земли» нас ненавидит за то, что сделали мы с природой. Конечно, рассудком мы понимаем, что никакого «духа земли» не существует. Но даже сейчас, когда я пишу, а вы читаете, в чреве земли, в бетонных бункерах по всей территории нашей передовой страны ждет своего часа разрушительное оружие геноцида, способное уничтожить нашу безопасную, надежную цивилизацию. Несомненно, в своем глубоко поэтическом воображении старая индианка видела ужасные инструменты, которые мстительные фурии земли держат наизготовку, чтобы отплатить белому человеку за самонадеянную гордыню. Чисто фантазийная интерпретация сложившейся ситуации, скажет кто-то. Но что если в поэтических пророчествах старой индианки правды больше, чем у всех наших операционных аналитиков? Может быть, она понимает, что у духа земли более таинственные пути, чем мы осмеливаемся знать, и что он заимствует у людей инструменты возмездия?

Я утверждал, что научное сознание ослабляет нашу способность удивляться, постепенно отчуждая нас от магии природы. Возможно, это обвинение для науки несправедливо? Разве ученые, как и поэты-визионеры, не показывают нам «красоты» и «чудеса» природы?

Конечно, они заимствуют слова. Но за словами стоит отнюдь не шаманское мировоззрение. Объективное сознание не расширяет первоначального ощущения чуда у человека. Оно скорее подменяет одно понятие красоты другим и таким образом отрезает нас от магического восприятия реальности с целью его вытеснения. Красота, которую объективное сознание различает в природе, – это красота порядка, формальных отношений, установленных самим «здесь внутри», как оно видит предметы и события. Это красота удачно разрешенной загадки, аккуратной классификации. Это красота, которую шахматист видит в хорошо разыгранной партии, а математик – в элегантном доказательстве. Такая номотетическая красота легко резюмируется и подкрепляется формулой, диаграммой или статистическим обобщением. Это красота опыта, подогнанная в корректируемые, воспроизводимые рамки, расфасованная, исследованная, взятая под контроль[243]. В соответствии с идеалами научного прогресса, такую красоту нужно поместить в формалин учебников и передавать потомкам в сжатой форме доказанных выводов.

В отличие от нее, красота магического видения – это красота глубоко ощущаемого священного присутствия. Это восприятие не упорядоченности, а мощи. Оно не оставляет ощущения полного и полноценного знания; напротив, оно может начаться и закончиться с ощущением всепоглощающей тайны. Мы не знаем; мы ощущаем благоговение. Ближе всего большинство из нас может подойти к подобному ощущению, разделив восприятие пейзажа поэтом или художником или восприятие любимого любящим. Во время этого опыта нам не будет хотеться вызнавать, резюмировать или решать. Напротив, нам будет достаточно наслаждаться поразительным фактом, что перед нами это чудесное явление. Мы забываем себя от удовольствия или ужаса и не желаем большего. Мы оставляем то, что восприняли, – гору, небо, место, наполненное запрещенными фантомами, замечательного человека тем, что они есть, потому что простого их существования вполне достаточно.