Плещеев - Николай Григорьевич Кузин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Искренность исповеди Ивана Захаровича, его влюбленность в поэзию, задушевный лиризм суриковских стихов до глубины души тронули Алексея Николаевича, и он обещал оказать молодому поэту посильную поддержку. Несколько стихотворений из суриковской тетради Плещеев отобрал с намерением предложить их в печать, просил показывать все, что напишется юношей в будущем.
С этой первой встречи Суриков стал одним из самых частых посетителей плещеевской квартиры на Плющихе; он приносил новые стихи, переделывал их но замечаниям Алексея Николаевича и с нетерпением ждал публикации первых, которые Плещеев отдал в журнал И. Б. Миллера «Развлечение», — в этот журнал Плещеев передал и несколько своих стихотворений, в том числе «Весну» («Опять весной в окно мое пахнуло…»).
Беседы с Суриковым — простодушные и откровенные — доставляли Алексею Николаевичу большое удовольствие. Он сердечно радовался крепнущему таланту поэта-самородка, верил в большое будущее этого крестьянского сына. А живые рассказы Ивана Захаровича о своей службе в лавке, его меткие характеристики покупателей, прекрасное знание народной жизни, прямота суждений и нескрываемая влюбленность в Алексея Николаевича в значительной мере скрашивали ставшие однообразными будни плещеевской жизни в эту нору.
А дни, недели, месяцы действительно стали угнетать Какой-то монотонностью, безликостью. Даже семейные радости казались не столь светлыми, как прежде…
Как раз в сложный период 1862–1864 годов Алексей Николаевич, пожалуй, чаще, чем когда-либо, возвращался в своих стихах к проблеме предназначения поэта. Это было и своего рода продолжение спора с теми поэтами, чей талант он высоко ценил, но никак не мог понять их. как ему казалось, отрешенности от социальных вопросов жизни — спор с Афанасием Фетом, Аполлоном Майковым, Яковом Полонским и отчасти с Федором Тютчевым, было и стремление четче и яснее разобраться в собственной позиции в атмосфере продолжающихся репрессий.
Плещеев по-прежнему не утрачивает веры в «свободную песнь воскресшего народа». В стихотворении «Опять весной в окно мое пахнуло…» поэт радостно говорит о «рое светлых дум», приходящих на смену «гнетущей тоски», преисполнен желания выйти в «поля родимой стороны» в ряду деятелей-пахарей, а не резонерствующих соглядатаев.
…О, как бы мне из этих комнат душных Скорей туда хотелось — на простор, Где нету фраз трескучих и бездушных, Где не гремит витий продажных хор.«Витий продажных хор» распелся, почувствовав ослабление честных голосов. Вот почему никак нельзя молчать, слушая трескучие фразы этих витий, надобно постараться даже в это нелегкое время заглушить их словами настоящими, тревожащими благородные сердца, как в «свободной и мощной» народной песне, помогающей людям переносить невзгоды и беды, сохранять веру в торжество добра и света.
И потому в меру сил надобно стремиться говорить полным голосом, чтобы витии поняли, что живы на Руси и другие певцы. В таких стихах, как «Отчизна», «Две дороги», «Советы мудрецов», «Весна», «Что год, то новая утрата…» (посвящено памяти Н. Г. Помяловского — русского прозаика, автора знаменитых «Очерков бурсы»), «К юности», Алексей Николаевич верен себе: декларируемый еще в стихотворении «Поэту» (1861 год) призыв быть «бестрепетным бойцом, бойцом за право человека», призыв к активному протесту против всех пороков века отчетливо звучит и в этих стихах, проникнутых гражданским пафосом, сочувствием к обездоленным и угнетенным, воспевающих деятельных бойцов за свободу народа — недаром самый, может быть, суровый ценитель поэзии Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин сказал о плещеевском сборнике стихов 1863 года: «…По нашему убеждению, г. Плещеев принадлежит к самым искренним и наиболее симпатичным русским поэтам… Чувство, дающее содержание стихотворениям г. Плещеева, не временное и не напускное, но вынесенное из всей его жизни — за это ручается самая простота формы, в которой оно выражается».
Что и говорить: заслужить такой отзыв от человека, который, как помнил Плещеев еще по 46-м годам, не очень-то жаловал служителей муз, приятно. А Михаил Евграфович и тут не преминул сказать резкие слова о бедности содержания русской поэзии вообще, о поэтах, которых отнес к «школе мотыльковой», зачислив в эту школу А. Фета, К. Павлову и «других», под которыми, как было известно Алексею Николаевичу, сатирик разумел и Майкова, и даже Я. Полонского..
Справедлив ли Михаил Евграфович к лирикам-пейзажистам, или, как он их третирует, к «мотыльковым» лирикам (а его, Плещеева, сатирик относил к лирикам гуманитарным)? Пожалуй, нет, хотя Алексей Николаевич и сам, безболезненно признавая большую поэтическую одаренность Фета и Полонского, порой хотел бы видеть их не только певцами родной природы, трепетных сердечных порывов, а и глашатаями гражданской темы в поэзии, однако каждый волен воспринимать мир так, как подсказывает ему художественное чутье.
Но Михаила Евграфовича никто и никогда не переубедит — об этом Плещеев знал сам, об этом слышал неоднократно и от Некрасова.
Личные же отношения Алексея Николаевича и с Фетом, и в особенности с Майковым и Полонским на протяжении многих лет носили товарищеский и даже дружеский характер. В отличие от своих политических единомышленников Добролюбова и Салтыкова-Щедрина Плещеев признавал яркую талантливость Фета, Полонского, Майкова, Алексея Толстого, восторгался философской глубиной тютчевской поэзии, не приемля стихотворчества эпигонов вроде Щербины, критиковал «скептических» лириков, в частности дебютировавшего в конце 50-х годов К. Случевского («Блестящий стих и красивость не дают еще права на название поэта», — заметил ядовито Алексей Николаевич в отзыве на сборник стихов Случевского). Никогда не испытывал Алексей Николаевич и чувства зависти к высокоталантливым «чистым лирикам», а те, со своей стороны, тоже питали к Плещееву добрые чувства, ценили его творчество и прежде всего за постоянную цельность его художнической позиции, в которой искренность и безукоризненная честность счастливо сочетались с чуткостью к тревогам времени и верностью отражения их (то, что было емко и верно подмечено Я. Полонским: «Писатель, если только он есть нерв великого народа, не может быть не поражен, когда поражена свобода»).
Да, время всегда властно заявляло о себе в стихах Алексея Николаевича. В том числе и то, которое он назовет «унылым», временем «тяжелых и горьких забот» — то было в пору некоторой растерянности перед торжествующими витиями после гонений на редакции «Современника» и «Русского слова», в пору других малых и больших невзгод (закрытие газеты «Московский вестник», неуспех комедии
