Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе - Акакий Гецадзе

Словом, проводил я в цирке всё свободное время, и забывал обо всех своих печалях и горестях, пока не Растратил все заработанные деньги. Пояс мой совсем опустел, и пришлось мне всерьёз подумать о том, как быть дальше. Да и Кечо совсем из виду пропал.

Была уже середина осени. Как-то свернул я к базару. Дул порывистый ветер. У самых ворот плотный, кряжистый мужчина продавал привязанные к стойке цветные шары. Они красиво трепыхались на ветру — я долго не мог оторвать взгляда от этой красоты. Вспомнилось мне детство, как на пасху мы надували шарики из куриного зоба. Они были маленькие и не такие красивые.

— Дядя, — обратился я, подстёгиваемый любопытством, к продавцу, — из чего эти шарики?

— Из коровы, — ответил тот невозмутимо.

Подошла женщина, одетая в траур, и остановилась в нерешительности, видно, сомневалась: купить — не купить, потом едва слышно прошептала:

— Сколько стоит шарик?

Продавец назвал цену. Женщина стала торговаться. И он немного уступил.

— Корову свою только что продала. Понесу-ка я деткам вместо молока коровьи пузыри, — улыбнулась она печально, вытащила из кармана чёрного платья бережно завязанный узелком платок, извлекла из него мелочь и, заплатив, отобрала три шарика — красный, зелёный и синий, привязала их к уголку платка и печально пошла дальше.

Взмывшие над головой её шары упрямо рвались в небо, словно хотели улететь. Я долгое время провожал их взглядом, но потом мне это надоело, я отвлёкся. И тут услышал страшный, нечеловеческий крик. Обернулся — вижу женщина в трауре бежит, как безумная, с воздетыми к небу руками, а встречные останавливаются и смотрят вверх.

Невольно и я поднял голову. Три цветных шарика: красный, зелёный и синий легко и весело парили в небе. А женщина в трауре кричала, нет, не кричала, а выла, как раненый зверь. Крик её, казалось, достиг самого неба, а шары поднимались всё выше и выше. А между тем улица пришла в движение, всё завертелось, зашумело, откуда-то появлялись какие-то люди, их становилось всё больше и больше. Мне уже не видно стало женщины, не слышно её голоса.

Вокруг раздавалось:

— Что случилось?

— Кого убили?

— Какая женщина?

— Какое несчастье, — говорил человек в чёрной войлочной шляпе. — Бедная вдова продала корову, деньги в платок завернула, платок к шарам привязала, а они — в воздух. И всё тут. Пропала семья!

— Как поднимутся шары ещё выше, обязательно лопнут, и упадёт платок тот на землю, непременно упадёт.

— Может быть, да главное, куда упадёт?

— Чёрт его знает…

— Недаром говорят: что с возу упало, то пропало. Этим деньгам ничто теперь не поможет. К богу шары полетели.

— Пусть не будет добра такому богу, который у вдовы последний кусочек отнял!

— Ну, попробуй, если ты такой храбрец, присуди-ка ему расстрел!

Вдова, между тем, в отчаянии ломала руки:

— Пустите меня, пустите, — кричала она. — Как я покажусь на глаза своим сиротам? Лучше мне умереть, проклятой!

— Несчастная! — женщина, стоявшая передо мной, смахнула слезу уголком платка.

— Куда она бежит? — спросил я у какого-то мужчины.

Тот, в свою очередь, спросил ещё у кого-то:

— Интересно, куда она бежит?

— Держите её, она ведь с горя утопиться может! — закричали в толпе.

Тут её схватили, но она не стала сопротивляться, потому что лишилась последних сил. Она упала на колени и начала бить себя кулаками по голове. Две женщины пытались держать её за руки, тогда она завыла. Это было страшнее смерти. У многих на глазах появились слёзы. Все сочувствовали бедной женщине. Но разве от сочувствия ей было легче?

Вдруг меня осенило. Пошарил я в кармане и обнаружил там один-единственный сиротливо лежащий рубль. Больше у меня ничего не было, да и времени на размышление тоже было мало. Тут же неподалёку я увидел мусорный ящик, вспрыгнув на него, сорвал с себя шапку, бросил в неё свой последний рубль, и громко, что было сил, закричал:

— Эй, люди добрые, горит очаг вдовий, его слезами не погасить, помочь нужно! Кто сколько может, бросайте в шапку! Бог вам за это воздаст, помогите вдове с сиротами!

Люди встрепенулись так, словно над цыплячьим выводком ястреб пролетел. Некоторые отвернулись, но большинство стало шарить у себя в карманах.

— Поможем, люди добрые, вдове с сиротами её?! — поддержал меня длиннобородый монах.

Улица зашумела, завертелась. Целый лес рук потянулся к моей шапке. И, сказать по правде, не видел я ничего в жизни красивей этого леса. Шапка моя наполнилась деньгами, а сердце мёдом.

О, люди, какие вы добрые, какие хорошие!

Шапка уже была полна денег, и высокий юноша протянул мне свою папаху. Она тоже быстро наполнилась. Монах опустил в неё шелестящую красную десятирублёвку, а какая-то женщина пожертвовала маленькую золотую цепочку.

«Какое счастье, когда вокруг добрые люди! Как хорошо, что в мире много людей! Пусть славятся люди!» — воскликнул я и как тамада поднял вверх шапку, полную денег, словно это была заздравная чаша. Деньги сосчитали, получилось, что на них можно было купить две коровы. Я снова вскочил на ящик и закричал народу:

— Спасибо, люди добрые! Воздай вам бог за добро сторицей, и детям вашим и внукам, во веки веков!

— Аминь! — загремел народ.

Мы с хозяином папахи повели вдову в ближайшую лавку, купили ей головной платок, завернули в него все деньги и простились с нею. Бедняжка, даже не поблагодарила нас, так была потрясена всем происшедшим, и только жалко улыбнулась на прощание, но эта улыбка была мне дороже, чем тысячу раз сказанное спасибо.

«А люди в городе не так уж плохи, как мне вначале показалось, — подумал я. — Видимо, по-разному бывает». Эта мысль меня приободрила. «Не бойся, Караман, — сказал я сам себе, — люди, они везде хорошие. Как бы тебе не было трудно, главная твоя опора — это люди, они не дадут тебя в обиду». И вдруг я понял, что полюбил и город, и всех этих людей, я даже позабыл, что остался без гроша в кармане, позабыл, что не ел с самого утра. Я был счастлив, несказанно счастлив. Я парил в облаках, как те цветные шары, что унёс ветер. Я был свободен, свободен и счастлив, и бродяге-ветру нечего было отнять у меня. Домой я вернулся поздно и тут же уснул. Привиделся мне какой-то сладкий сон, но он покинул меня задолго до пробуждения… Что жалеть, сон-то не поймаешь. Потому что сон, как ветер, — ветер, который похищает цветные шары!

Плач желудка и чёрный катафалк

Проснулся я поздно. Солнышко стояло у самого моего изголовья и ласково заглядывало в глаза, словно говорило — вставай, довольно нежиться, дел у тебя — невпроворот! Эх, солнышко, солнышко, хорошо, конечно, встречать тебя на заре, когда на душе покойно и солнечно, но когда желудок и карманы пусты, — тут уж извините.

Никакого сладу нету с этим негодником — желудком, как ты его не увещевай, не уговаривай, а он своего требует — буйствует, неистовствует, покоя не даёт. Хотя и говорят, будто бы мир стоит на трёх китах, семи столбах, на бычьих рогах и ещё утверждают всякую тому подобную чушь, не верьте, враки всё это. Всё держится на желудке, я вам истинную правду говорю.

«Ну, а ты что скажешь, солнышко? Молчишь? Не соглашаешься со мной. Не хочешь отвечать — не надо, ладно уж, всяк мыслит по-своему!»

Ещё некоторое время полежал я не двигаясь, потом лениво откинул одеяло и уселся на постели, в раздумье, свесив голые ноги. Что было делать, куда податься?! Голод снова гнал меня на улицу. Да и где ещё было искать счастья, как не на улице, само-то оно, известное дело, в дверь не постучится. Вот и побрёл я не спеша, торопиться тоже ведь было некуда. Шёл и слюнки глотал, а на глаза, как назло, попадались разные пёстрые вывески — на одних — хлеба румяные, на других — шашлыки!

Заметил я, что церквей в городе великое множество. Интересно, а сколько богов на свете? В деревне, Дело известное — одна церковь, один бог. Бедная деревня! А город даже богами богат. Но какая в том польза, ума не приложу.

Долго я бродил по городу, наконец вышел на узенькую улочку, по обе стороны которой один за другим в ряд расположились лавки и духаны. Повара устроили свои кухни тут же, прямо на мостовой, жарили шашлыки, кебаб, и от всего этого шёл такой запах, что внутренности у меня свело. Я чуть с ума не сошёл. «Эх, оказаться бы сейчас в Сакиваре да залезть по самые лопатки в миску с лобио, вот благодать! — Но тут же сам сердито осадил себя. — Дурак! И помечтать-то по-человечески не умеешь». Потом я дал волю фантазии — отнял у дэвов скатерть-самобранку, расстелил её под большим орехом и чего только на ней не разложил. Зажмурился, предвкушая удовольствие, слюнки так и потекли. Зажмурился ещё крепче, а как открыл глаза, увидел прямо перед собою чёрный гроб, а за гробом толпу. Я сначала было в сторонку отбежал, потом вдруг будто кольнуло меня что-то, сдёрнул с головы шляпу, осмотрелся вокруг и присоединился к процессии. Покойница — это была женщина — оказалась древней старухой. А келех — поминки по старухе, по всей вероятности, отменный будет! В таких житейских премудростях я уже разбирался довольно хорошо.