Сесиль. Стина (сборник) - Теодор Фонтане

Паулина рассмеялась.

– Господи, граф, послушать вас, так и впрямь можно подумать, что я издеваюсь над тем, какой он был смелый парень. Чудные вы люди, думаете, где нам понять про отечество и вообще про смелость. А как оно на самом деле? Черт возьми, я тоже за родину и за Вильгельма, и кто за них кладет свою жизнь, я того уважаю, и нечего меня учить уважению. Но вы, граф, чуть что, сразу переводите разговор на Хальдернов. Я знавала ребят, им тоже было по девятнадцать, и были они никакие не Хальдерны и не сидели верхом, а топали всегда на своих двоих и тоже должны были всегда идти вперед. А когда их гнали в гору, у них больше не было сил, и они хватались за еловые ветки, чтобы не свалиться, и вечно между ними эти чертовы штуки, вроде пушек, которые скрипят, что твоя кофейная мельница[246]. Нет-нет, граф, не одни Хальдерны воевали, не один молодой граф. Но он выполнил свой долг и потерял на этом свое здоровье, и про него не скажу ничего худого, лучше язык проглочу. Я только хотела сказать, что на Стине никакого греха нет, ни самого маленького. И на том стою. И уж коли у нас зашел такой разговор, буду стоять на том, что графья безобразничают чаще, чем наш брат, а тем более, моя Стина. Не знаю, как называют это дело лекаря, но знаю, что некоторые безобразия переходят от прадеда. А прадеды во времена толстого короля были большие греховодники. И Хальдерны небось были не лучше прочих.

– Хорошо, – сказал старый граф, снова обретя спокойствие, – что ты сразу рассказала про слесаря из дома напротив и его племянника, это главное, что меня убедило. Теперь я верю, что ты не виновата, и должен заметить, такое дело на тебя не похоже. Ты слишком умна и сообразительна, чтобы затевать подобную глупость. Ведь ты же сама сказала, что это глупость и к тому же беда. И к тому же для них обоих.

Паулина согласно кивнула.

– Вот и я говорю, беда. А теперь давай подумаем, как выйти из положения или хотя бы прекратить это дело и снова шикарно расставить все по местам. Вальдемар упрям (все больные упрямы) и не откажется от своего замысла, в этом я убежден. Значит, нужно зайти с другой стороны и повлиять на твою сестру.

Фрау Питтельков пожала плечами.

– Ты хочешь сказать, что и у нее упрямства хватает. И я почти в это верю. Кроме того, пока у Вальдемара есть возможность видеться со Стиной, уговаривать их бесполезно. Она, разумеется, предпочтет слушать его, а не нас. Каждому нравится слушать то, что ему льстит и ласкает слух. Значит, остается только одно средство: она должна уехать. И для этого я предоставлю в твое распоряжение все. Подумай. Должна же быть у нее где-нибудь на белом свете, в Пригнице или Укермарке, какая-нибудь подруга или родственница, а если нет, мы ее изобретем. И пусть Стина отправляется к ней. Только бы прочь отсюда, прочь. Выиграть время значит выиграть все. Пусть поначалу расстанутся хотя бы на две недели и поймут, что можно жить и без поцелуя при луне. Лиха беда начало. А дальше поживем – увидим.

Фрау Питтельков была, в сущности, с этим согласна. Когда же Хальдерн рассказал ей, что Вальдемар собрался в Америку, она быстро сменила гнев на милость.

– Я с самого начала была против. А теперь он собрался аж в Америку! Господи Боже, что он там потерял? Там нужно вкалывать под палящим солнцем по семь часов кряду, да он там враз помрет. Сегодня утром принесли одного со стройки, с усами и в солдатской фуражке, он был подносчик кирпичей, а они всегда самые сильные. А теперь он жалкий калека. Граф, я этим займусь, я сей же час пойду к Ванде, пусть сочинит историю покрасивше. И как только я ее заполучу, мы с вами упрячем Стину в Альтландсберг, или в Бернау с этим его аистиным гнездом[247], или в Фюрстенвальд. Вечно она желает поддерживать и помогать, вот мы и наврем ей что-нибудь про поддержку и помощь.

Граф был доволен, и они расстались.

Глава четырнадцатая

Когда граф ушел, вдова надела свое лучшее платье, взяла накидку и отправилась на Тикштрассе посоветоваться с Вандой, что делать и в какую бранденбургскую дыру надежнее упрятать Стину. Ванда припомнила, что у нее имеется старшая сводная сестра, которую выдали за мясника в Тойпиц. «Может, сказать, что у нее родился малыш, и муж не справляется с кучей детей, и ему нужна помощница по хозяйству? Да, подойдет. А главное, кто заедет в Тойпиц, тот не вдруг из него выберется. А уж хозяйка ее там удержит – ведь она получит от Ванды столько, что этих денег из рук не выпустит. А как станут забивать скотину, Стине будет на что поглядеть, какое-никакое развлечение».

Вот о чем напряженно размышляла вдова Питтельков, но строя эти планы, она не могла знать, что примерно в то же время уже были приняты решения, которые делали ненужным всякий дальнейший хитроумный план.

Вальдемар, покинув дядю, направился сначала к замку Бельвю, а оттуда к летнему ресторану, расположенному на несколько сотен шагов ниже по реке, где он привык чуть ли не каждый день проводить предвечернее время, прежде чем навестить Стину. Он любил сидеть в тени старых деревьев, предаваясь мыслям и мечтам. Хозяин и хозяйка заведения давно его знали, а кроме того, он завел близкую дружбу с многочисленными тамошними воробьями. Стоило ему занять место, как они начинали прыгать вокруг стола, подхватывая и подбирая кусочки и крошки пирога, заказанного специально для них. Сегодня все было как обычно, и только кельнеры с любопытством перешептывались, видимо, обсуждая вопрос о том, что могло привести сюда их гостя в столь ранний час. Потому что времени было всего два часа пополудни. Вальдемар спокойно наблюдал за проявлениями этого любопытства, читая по физиономиям кельнеров ход их беседы с такой уверенностью, словно мог подслушивать их с ближайшего дерева. Вообще от его взгляда не ускользало ничего. Некоторое время он следил, как облака дыма выползают из фабрики Борзига, расположенной как раз напротив, и плывут в сторону Юнгфернхайде. Потом вдруг его взгляд менял направление, и он начинал считать опоры моста или лодки, скользившие от города вниз по течению Шпрее. Вряд ли он возвращался мыслями к разговору с дядей, что, впрочем, соответствовало его характеру. Даже когда люди не давали ему покоя, он, со своей стороны, честно и искренне желал мира, искал утешения и смирения. Сегодня был именно такой случай. Уже одно это он ставил себе в заслугу. И даже если смирение – это еще не душевный покой (лучшее, что есть на свете), то все же больше всего на него похоже.

Он просидел так примерно час. Потом встал и направился к выходу. Но, выйдя на улицу, еще раз оглянулся на сад за забором из штакетника, на музыкальную эстраду с шаткими нотными пультами, на примитивный буфет, сколоченный из деревянных балок, увешанных, словно маленькими гербами, бесчисленными крышками от пивных кружек. Вплотную к буфету, наполовину скрытый под белой акацией, стоял только что покинутый им зеленый стол, на котором сейчас плясали солнечные пятна и тени. Он не мог отвести взгляда, стараясь запечатлеть все это в памяти. Казалось, у него появилось определенное чувство, что он больше никогда этого не увидит. «Счастье, счастье. Кто скажет, что ты такое! В Сорренто, глядя на Капри, я был жалок и несчастен, а здесь я был счастлив». И он двинулся дальше вниз вдоль реки к Моабитскому мосту, потому что намеревался вернуться обратно по другому берегу. Но на другом берегу он медленно, с остановками, двинулся в обход через Гумбольдтову пристань. Подойдя, наконец, к Инвалидному парку, он остановился и взглянул на дом напротив. На верхнем этаже у окна стояла Стина. Он помахал ей рукой, потом поднялся в ее квартиру.

Стина ждала у дверей. Она была рада видеть его, но несколько встревожена столь ранним визитом, потому что обычно он приходил в сумерках.

– Что случилось? – сказала она. – На тебе лица нет.

– Возможно. Но это ничего. Я совершенно спокоен.

– Ах, не говори так. Спокойный человек так никогда не скажет.

– Откуда ты знаешь?

– Думаю, каждый это знает по жизни. И потом я знаю это от Паулины. Когда она говорит: «Стина, я совсем успокоилась», сразу видно, что дело плохо. Ну, говори же, что случилось?

– Что случилось? В сущности, ничего, пустяк. Я всегда был одинок среди своих, а теперь будет еще немного хуже. Но это продлится недолго и скоро пройдет.

– Ты что-то от меня скрываешь. Говори же!

– Я скажу, для того и пришел. Ну, слушай. Я был у моего дяди и признался ему… что с тобой, Стина?… что люблю тебя…

Стина задрожала всем телом.

– … и хочу на тебе жениться. Да, жениться. Не для того, чтобы сделать из тебя графиню Хальдерн, а для того, чтобы иметь жену, просто Стину Хальдерн, и уехать с ней в Америку. Я просил у дяди если не одобрения этого шага, то хотя бы защиты в глазах моих родителей.

– И что?

– И он отказал мне в этой защите.

– Ах, что ты наделал!

– А что мне было делать?

– Что ты наделал! – повторила Стина. – Это я, несчастная, во всем виновата. Виновата, что ничему не помешала и никогда честно не спросила себя: что будет? А когда этот вопрос вставал передо мной, я отталкивала его и не давала ему ходу, и только думала: «Радуйся, пока можешь». А это было неправильно. Я же знала, что так не может продолжаться вечно, но на какое-то время все же рассчитывала. А теперь вот как нехорошо вышло, и счастью нашему настал конец намного, намного быстрее, чем нужно, просто потому, что ты хотел, чтоб оно длилось.