Сергеев Виктор. Луна за облаком - Неизвестно

Зачем рисковать, брать на себя ответственность? Гораздо проще высказать сомнение, неуверенность, призвать к осторожности, тер­пению. «Семь раз отмерь, один раз отрежь...» Мудрость веков. Ну ни­чего. Теперь все образуется.

Трубин присел в кресло, не знал, что говорить, что делать, а хо­телось какого-то действия. Григорий почувствовал, что он уже не тот, что был вчера, что-то весомое и значимое стояло за ним, а он, борясь с самим собой, сдерживал рвущиеся чувства.

— Григорий Алексеич,— сказал Шайдарон. — Напиши Чимите... Ты ведь будешь писать? Передай ей от меня, что она очень нужно здесь. Пусть приезжает...

Григорий молча кивнул головой.

Ему снилось в ту ночь, что он идет по берегу озера с Чимитой. «Ну вот, как хорошо,— подумалось Трубину,— что я сдержал слово перед Шайдароном и привез ее сюда, на нашу стройку. Как хорошо! Почему я раньше не думал о том, как славно бывать с ней вдвоем на озере? Почему? Ну вот... Опять я ее потерял, опять она куда-то ушла и жди от нее теперь телеграммы».

И тут он увидел плывущих молодых лебедей в сером оперении. Три пары лебедей. Погружая головы в воду, они искали там что-то, может быть, кормились. Белые клочья тумана колыхались над пти­цами, и вдруг в разводьях тумана он разглядел Чимиту. Хотел поз­вать ее, но побоялся. «Я распугаю птиц и потеряю Чимиту, потом ее не найдешь». Он дождался, когда лебеди погрузили в воду свои го­ловы и сделал несколько прыжков к берегу. Еще до того, как птицы вытащили свои головы из воды Трубин уже замер, как вкопанный. Чимита улыбалась ему из тумана, а лебеди недоуменно глядели на него.

И так он повторял время от времени свой прием, перебегая все ближе и ближе к озеру и, возможно, подобрался бы совсем близко к птицам, но громкое дыхание выдало его. Как безумные, лебеди ша­рахнулись в сторону и, хлопая по воде крыльями, поспешили уплыть подальше от берега.

Трубин был рад тому, что они не поднялись на крыло, а собрав­шись в тесную кучу, кивали друг другу головами. Гортанные звуки неслись над озером:

— Ганг!

— Ганг-го!

Чимиты нигде не было, и Трубин, все более беспокоясь, пошел по берегу, уже не заботясь о птицах — улетят они или нет. А лебеди провожали его, не удлиняя и не сокращая расстояния между ним и собой. От возбуждения и любопытства они продолжали кивать голо­вами и негромко переговариваться:

— Ганг!

— Ганг-го!

— Береги птиц,— услышал он голос Шайдарона.

— Озен Очирович!—обрадовался Трубин.—Тут где-то был?. Чимита. Я уговорил ее вернуться на нашу стройку. Помогите мне отыскать ее. Уж не эти ли птицы спрятали ее? Говорят, птппы во­руют людей.Дни у Трубина проходили в каком-то розовом тумане. Все лю­ди казались ему одинаково хорошими. Встречаясь на участках с ин­женерами. мастерами, бригадирами, он о каждом из них думал только положительно, забыв, что раньше, всего лишь с месяц назад, мог без труда отыскать у любого из них что-либо не совсем приемле­мое для себя, что-либо портившее их, пусть даже в мелочах, в самых незначительных поступках.

Трубин был уже назначен главным инженером и готовился к отъезду е Хабаровск, как вдруг розовый туман разметало ветрами, пронесшимися над домом, где он жил.

Вечером Трубина встретила растерянная, вся в слезах. Фаина Ивановна.

— Ой, что случилось-то!— воскликнула она, заламывая руки.

Григорий смотрел на нее широко открытыми глазами: какие те­перь могут быть у него огорчения, когда получена телеграмма из Ха­баровска, когда он снова на стройке?

— С Софьей-то, что стряслось! Ужас один... Не знаю, что и бу­дет...

— Да что случилось?

— Под машину попала... Пока я в магазин ходила, она вышла погулять...

— Где она?

— В больнице.

— А как? Как попала под машину?

— Кто ее знает... Ну разве можно, разве можно! Ну, бывает, бы­вает во всякой семье, мало ли что... Но зачем забывать обо всем на свете? О, господи! Если переходишь дорогу, так посмотри по сторо­нам.

Она сжала голову руками и так ходила по коридору и стонала и всхлипывала.

Трубин не мог ни осознать, ни понять того, что произошло. «Все это, может быть, было не так,— подумал он. — Фаина Ивановна, мо­жет быть, чего-то недослышала, чего-то недопоняла».

— Ее вчера видели, как она возвращалась с кладбища.— про­должала Фаина Ивановна. — Спросили: ты, мол, зачем туда ходила? А она ответила: «Место себе приглядела». Думали, что она пошути­ла, просто так... А она будто всерьез задумала, не зря ходила на могилки.

Трубин побежал в больницу.

Хмурая сестра подала ему халат и молча повела по коридору.

— Каково ее состояние?— еиросил он, чувствуя какую-то вину перед сестрой за Софью и за себя.

— Вы кем ей приходитесь?

«Кем? Кем я ей прихожусь? Не все ли равно... Зачем она спраши­вает?»

— Так кем вы ей приходитесь?— повторила сестра, оглядываясь на него.

— Мужем... если вам так это нужно...

— У нее тяжелое состояние. — Сестра помолчала и добавила:— Надежды мало.

Слова были страшные, но они воспринимались как не для него сказанные и не о Софье.

— Пройдите вот сюда.

Он зашел в небольшую комнату, где стояла кровать. Лицо Софьи уже успело осунуться и серые пятна проступали на коже. В углу рта выступила сукровица.

— Больно,— прошептала Софья, увидев его.

— Сейчас сделаем укол,— сказала сестра и вышла.

— Больно, жжет... Дышать не могут. Дай мне воды.

Он налил стакан и помог выпить.

— Надо было осторожно переходить дорогу,— не выдержал он.

— A-а, все к одному!— заговорила она слабым голосом. — Я любила и люблю тебя, но моя любовь уже не может ничего тебе дать... — Она промолчала о ребенке, ей казалось, что о нем не надо упоминать, словно ему, ребенку, и сейчас кто-то мог причинить боль и обиду. — Мы жили как-то врозь, каждый по себе.

— Все бы наладилось, все...

— Ты говорил с врачом?

Он покачал головой: «Нет». И добавил:

— А у меня хорошие новости. Еду в Хабаровск. Вот видишь, все складывается к лучшему, а ты всех нас подвела... Нельзя так не­осторожно.

— Я не хочу умирать, Гриша. Не хочу! Спаси меня!

— Ты и не умрешь.

— Как странно... Вот ты пришел сюда... я была уверена, что придешь... и что-то случилось со мной, голова стала легкой-легкой... У нас в отделе... Ты скажи... Они монтировали перлито-бетонные па­нели, а расшивку швов не сделали.

— Кто это они? .

— Ну они... эти, забыла — кто. За расшивку мало платят. Они и не сдали. А ведь при монтаже ее легко делать, расшивку-то. А те­перь тяжело будет и обойдется втридорога. Ты скажи им... А то я вдруг долго проболею...

По ее бледным щекам скатывались слезы. Она вытянулась, отки­дывая голову и сжимая зубы, чтобы не кричать.

Вошла сестра и сделала ей укол морфина.

После ухода сестры Софья спросила:

— Как мать?

— Плачет.

— Как она без меня... проживет?

— Ты не хорони себя. Все закончится благополучно. Ох, как ты неосторожно поступила! Просто не нахожу слов. У тебя же ребенок. Ты подумала о нем?

— Не ругай меня,— попросила она. — Может, я последний раз вижу тебя. Помнишь, как мы любили друг друга? Давно... Мы сами погубили свою любовь, не берегли ее, не ценили. Поступали с ней. как с игрушкой, разбирали и собирали... Разобрать разобрали, а соб­рать не сумели.

— Все бы обошлось, если бы не ты...

— Так ты едешь в Хабаровск?

— Да. Думаю ехать.

— Вот и хорошо. Дай, пожалуйста, воды.

Она с трудом выпила.

Во дворе больницы снег еще не совсем покрыл землю. Там и тут виднелись увядшие и поникшие цветы, в которых уже трудно было признать, что эти когда-то звались гвоздиками, а эти —настурциями Все побурело, скорчилось, скрючилось...

Григорий торопливо шел по дорожке, не замечая зимнего запу­стения вокруг себя, и у самого выхода поравнялся с кем-то. «Да это же Даша!—обожгла его мысль. — Она... она! Какая бледная... Зачем она здесь? Хотя, да, у нее же болеет муж».

Он не знал, заговорить ли с ней или молча кивнуть. Да и будет ли она сама с ним разговаривать?

— Гриша, это вы?—услышал он ее усталый и грустный голос.

— Даша!

Они стояли друг против друга и как-то так вышло, что даже не поздоровались при встрече, словно тот далекий холодный вечер все еще громыхал над их головами куском железа и им еще предстояло пережить все то, что они уже пережили.

— Вот итог нашей жизни,— сказала Даша, кутаясь в шаль. —У вас умирает жена. У меня тяжело мужу...

Холодный ветер путался в замерзших цветах, поднимал над ни­ми снежную пыль и бросал ее под ноги Григорию.

— Даша, все пройдет... Все, все,— проговорил он.

— Прощайте, Григорий Алексеич! Когда-то давным-давно мы сказали друг другу первое «здравствуйте», а «прощайте» еще не го­ворили. Прощайте, Григорий Алексеич!

Прохрустел снег под ее валенками, открылась и закрылась со скрипом калитка. И все. Кончился тот холодный вечер с громыха­ющим железом... Снова вокруг снег и полузанесенные им скрючен­ные бурые цветы.