Клан – моё государство. - Китлинский

– Что вы! Что вы! О какой совести вы говорите? Не атомную же бомбу я вам буду делать. Я так понимаю, что это небольшие партии для использования в единичных случаях.

– Абсолютно точно. Именно единичные.

– И это будут, несомненно, плохие люди.

– Более, чем плохие. Недостойные жить. Применять вами созданное я буду в исключительных случаях. Вообще-то, я предпочитаю нож и пистолет, но надо иметь под рукой и это.

– А на запад, куда вы хотите меня определить?

– Вам выбирать. Независимость выбора зависит от величины вашего кошелька, точнее, счёта в банке. Часть скопится от ваших публикаций, часть, как партнер, доложу я. Страну и язык выбирайте сами. Язык лучше английский, он ведь удобен в любой стране Европы. Конечно, желательно было бы осесть в Великобритании. Но вопрос этот пока открыт. Я над ним думать буду, но то, что ваши публикации идут под фамилией Ламберг – это не случайно. Фамилия возникла спонтанно, но теперь я не жалею об этом. Я договорился, вам на это имя готовят документы.

– Как?

– Конечно, можно выехать и под своим именем, но мы с вами говорим о нелегальном выезде из страны. Родились вы, допустим, в Гонконге. Да и потом, проще будет получить разрешение на жительство. Вам же надо иметь там свою лабораторию. Любому иностранцу, въезжающему на жительство в Великобританию, скажем, дадут такое разрешение. А вот русскому – русскому в собственной лаборатории откажут. Предложат читать курс лекций, может практические занятия разрешат проводить, но не более. Вы же скиснете без всех этих пробирок,- Сашка посмотрел на него вопросительно.

– Я вас понял. Но вы говорите так, будто нет сомнений в том, что я когда-нибудь выберусь из этой страны. Вот это меня немного шокирует.

– Если мои дела пойдут так, как я предполагаю, то через год, максимум два, вы исчезнете из этого государства. И не просто так. Я постараюсь сделать здесь вам алиби.

– То есть?

– Да просто. Дом спалю, в доме труп, взятый напрокат в морге, вас нет – сгорели. Вот так, дорогой вы мой. Но это в том случае, если решитесь под придуманным мной именем покидать эту страну. Если со мной что-нибудь случится, к вам придёт мой человек, который сделает всё вместо меня.

– Типун вам на язык,- отмахнулся химик.

– И я про то же,- Сашка пожал ему руку и они расстались.

Глава 10

Деды встретили, радостно хлопоча по дому.

– Ох, молодец!- причитал Евлампий.- Вот, Павлуха, уважил нас на старость-то лет.

– Ты, Санька, что ж это творишь?- дед Павел сдавил его так, что хрустнули кости.- Сукин ты сын. Себя не жаль, то хоть нас-то бы пожалел, а? В такое время по местам таким шастаешь. Мы летом ходим и то с опаской. Только-то вылез из пекла, а снова за своё? Вот я твою резвость-то поубавлю. Счас баню стопим, я тебя отлупцую. Ну, чертяка! Одно слово, дьявол!

– Я дьявол и есть. А что роги малы, дак они годика через два отрастут,- Сашка плюхнулся на широкую деревянную скамью. Устал он действительно сильно. Зимняя дорога была страшной, опасной, особенно из-за снега. Пришлось грудью торить дорогу почти безостановочно, только так и можно было двигаться вперёд. Сидя на лавке и впитывая уютное домашнее тепло, Сашка ни на секунду не пожалел, что притащился к ним в эту глухомань, смертельно рискуя. Они были для него не просто старики, они были роднёй, самой настоящей, кровной, это были его деды, и не прийти он не мог.

– Где же ладят такое чудо?- вертя в руках и щёлкая затвором, вздыхал Евлампий, как девку, поглаживая лёгкий, не заводской работы, карабин.- Ты глянь, Павлуха, какой подарок. Нет, теперь пока не наслажусь, не помру. До ста лет с такой винтовкой расставаться грех. Ой, грех!

– Дед Евлампий, вот…- Сашка подал ему трубку.- Это вставка под мелкокалиберный патрон. Резьбовая, к концу ствола прикручивается.

– Нет, ну ты посмотри, как мастерски слажен. Всё, не утерплю. Айда, пробу снимать,- он накинул фуфайку и вывалился во двор. Сашка с дедом Павлом тоже пошли. Стреляли по очереди, всласть. Уже вернувшись и обсуждая попадания, Евлампий сказал, глядя на Павла:

– Санька! Брат твой был у нас. Бородатый, как леший. Назвался Лёхой. Был не сам, с ним ещё один, но не подходил, в сторонке так стоял. Мы ему говорим, как ты просил, что слышать ничего не слыхивали, а он смеётся в ответ. Знаю, молвит, всё. Поступайте, говорит, как знаете, но записку оставлю, вдруг, мол, он объявится. Вот листок,- он подал Сане тетрадный листок.- Мы не разобрали, Павел говорит, что на китайский схож.

– Нет, это наш язык, не китайский,- читая, ответил Сашка,- материт, что есть сил.

– Так мы с Евлампием померковали,- дед Павел подсел ближе к Сашке,- понял он, что ты жив. Что у нас зимовал тоже углядел, но как, не смогли рассудить.

– Никак не углядел. Волчатник он. Нюх у него. След трёхлетней давности чует. Оставил связь, говорит, что поддержит, коль что, и промолчит. А он, ей-ей, могила. Так что зимуем спокойно, никто не потревожит.

– Ага. Тогда, Евлампий, не скупись, ставь свой настой. Ружьишко обмоем. Спирту нельзя, годы уж не те, этой гадости, микстуры, ешшо можем,- потирая руки, дед Павел достал три фарфоровые кружки.- Вот, прикупили посуду, чуть в пути не разбили, но пронесло.

Глава 11

Весной, по ещё нетающему снегу, когда дневное солнце к полудню начинает пригревать, а на козырьках крыш образуются небольшие сосульки, Сашка собрался уходить. В условленном братом месте он оставил записку, в которой просил только об одном: чтобы приглядел за дедами, помог им чем надо, поставив недалече небольшой пост с зимним проживанием двоих человек. Также оставил деньги на необходимые расходы. Проводить его деды собирались неторопливо, всячески оттягивая время расставания. Шли нескоро. Чем дольше двигались, тем сильнее начинало давить, становилось не по себе. Разлука для этих обветренных и очерствевших в таёжной одинокой жизни стариков была не в новость, но это расставание было для них особым.

"Ох, какая тяжесть, как речной валун, ляжет у них в душе после моего ухода,- утаптывая тропу, думал Сашка.- И я понесу, как и они, холодный, облизанный водой и ветрами, выстуженный морозом и согретый солнцем, камень в своей душе. Наверное, я зря влез к ним, зря впустил к себе, хотя произошло это по молчаливому, неприметному взаимному согласию. Видать, так должно было случиться. И эта мука расставания – такое же необходимое действо, избежать которого не дано. Сердце будет щемить, когда я, оглядываясь, начну уходить, и, наверное, не смогу сдержать слёз, видя их стоящими в прощании. Они тоже будут крепиться, но потом, стараясь не показывать явно друг другу слабости, смахнут слезу".

Боль, таившаяся где-то рядом, нахлынула неожиданно, комком подступив к горлу. Слов не говорили. Обнялись, по-русски трижды расцеловавшись, и, уже не скрывая катившихся крупных капель по щекам, стряхивая их, словно капли пота в тяжёлую работу, разошлись. Уже внизу, оглянувшись и увидев их всё ещё стоящими по колено в снегу, Сашка дал волю слезам. Они побежали ручьями, застилая глаза, отблескивая от солнца и искрящегося снега до рези. Горло сдавил спазм, ноги вдруг стали мягкими и непослушными, он оступился, качнувшись. "Только не упасть,- черпая снег рукой и растирая лицо, думал Сашка.- Нельзя. Слабый не может пройти этот путь. Они это знают и если увидят, что я раскис, будут винить себя и замучаются вконец. Давай-ка, держись". Он выпрямился и, обернувшись ещё раз, помахал им рукой, они ответили ему тем же и медленно пошли в обратную сторону. Уже скрывшись из виду, он нутром ощутил, что эти минуты, горькие и такие страдальческие, и есть то простое человеческое счастье, живущее в каждом из нас, и что именно присутствие его делает человека человеком.

Глава 12

Дым поднимался вертикально. Воздух замер глухой тишиной, готовый, как рысь, к последнему прыжку. Заимка жила. Долго и напряженно вглядываясь, Сашка ждал, чтобы кто-нибудь появился, обошёл вокруг, принюхиваясь и осматривая следы. На реке были только следы траков вездехода, более никаких. Сам вездеход стоял возле домика, неестественно наклонив нос, запорошенный снегом.

"Два-три дня, как минимум,- определил Сашка, встав (он сидел в снегу).- Что ж, надо выходить, вечереет, дожидаться темноты нет смысла".

– Здравствуй, бродяга!- Петрович двинулся к нему и на немой вопрос Сашки, замершему на пороге, добавил:- я сам. Входи.

Крепкое рукопожатие, скрип закрываемых дверей, тяжёлый рюкзак, снятый с плеч, парка, мешком брошенная у порога, потрескивающие в печи поленья, почерневшее от мороза лицо, красные шершавые пальцы, боль в спине, усталость – вот всё, что даёт дорога, пройденная в одиночку в это время года пешком через снега и три перевала.

– Александр,- Петрович подсел рядом,- твоя беготня по тайге мне не по душе. К чему это геройство? Такой риск ты обязан исключить.

– Нельзя, Петрович,- расстёгивая овчинную безрукавку, ответил Сашка.- Самое страшное – потерять форму. Это гробовая работа, несносная, противная до головной боли. Да на каждом шагу возможна смерть. Ты идёшь, размеривая каждый шаг, ошибка равносильна гибели, при этом измеряешь себя, высчитываешь, как хронометром, свою силу, возможности организма, проверяешь величину выносливости, приспособленности к невозможному. Всё это наполнено запахами, звуками, чувствами, мыслями. Ты их ловишь, сжимаешь до малой точки, останавливаешь время, заставляешь его бежать, и в этом "не могу" основной принцип созидания. Когда уже нет сил в очередной раз поднять ногу над снегом, а твоё тело превратилось в мешок с дерьмом, и, кажется, в следующее мгновение у тебя остановится сердце, не выдержав этого напряжения, ты обязан думать не о боли, сидящей в тебе и не о чём-то постороннем, а о главном деле, том, которое предстоит. И мысль твоя должна быть при этом лёгкой и свободной, расчёт холодным и точным. Другого способа обучиться я не знаю. Да, это крайность, но без неё мне не выжить. Петрович, не ругай за это. Геройство здесь ни при чём. Скорее, это экзамен, экзамен готовности. Так думаю. Времени мало, пока пью чай, говори, что и как.