Империя предрассудков (СИ) - Мэра Панна

В центре зала стоял длинный дубовый стол, покрытый атласной кремовой скатертью. Вокруг размещалось больше десятка мягких стульев, но я сильно сомневалась, что у Жуковских бывало столько гостей, чтобы все места были заняты. Главным украшением столовой был громадный камин цвета слоновой кости, у которого, свернувшись клубочком, лежал черный кот. Пространство над камином занимал внушительных размеров семейный портрет, на котором исключительно правдоподобно были изображены Анечка, Геннадий, две их совсем юные дочери и оба сына.

Жуковская, как и прежде, была невероятно гостеприимна. Казалось, она вот-вот готова была сорваться на кухню, и сама принести мне чай с левашниками.

— Как ваше здравие? Как идут дела в Институте? Быть может, нам стоит ожидать от будущих поколений еще больших успехов? — спросила я, не придумав ничего умнее для начала разговора.

Анечка доселе была таким человеком, которого любой вопрос, вне зависимости от темы, невероятно воодушевлял. А уж стоило спросить у нее про Институт — дело всей ее жизни, как женщина расцветала, превращаясь в пышный бутон благоухающего шиповника.

Но в этот раз все было иначе. Она опустила глаза, помолчала несколько поэтичных мгновений, а потом, иронично улыбаясь, с тоской произнесла:

— А я отныне не преподаватель в Институте.

Я в недоумении смотрела на женщину, нервно перебирая пальцами под столом. И она, предвосхищая мой вопрос, продолжила:

— Так вышло, что я и мой муж, — она замялась, — были вынуждены покинуть это заведение. Отчасти это было наше решение, отчасти этому поспособствовало высшее руководство. В любом случае, теперь у нас нет возможности вернуться.

Я быстро сложила факты в голове. Высшим руководством Института была Императрица.

— Но почему же? Я не представляю, кто может быть лучше Вас! А сколько выпускниц её Величество сделала своей личной свитой?! — изумилась я.

Анечка лишь горько улыбалась, отчего я только ещё ярче ощущала себя маленьким ребенком, которого родители изо всех сил старались уберечь от большой беды.

— К сожалению, это не тот факт, который мог что-то изменить, — ответила она коротко.

Когда нам, наконец, подали чай с франжипаном и мягкими сливочными бисквитами, мы уже вовсю разговорились, вспоминая эпизоды совместного прошлого.

— А каково же ваше впечатление от дворца? — поинтересовалась женщина, поднося к губам микроскопическую чашечку, из которой раздавался дивный аромат кофе.

— Ох, — только и вырвалось у меня. Я знала, что мне не миновать этого вопроса.

Жуковская всегда была одной из тех преподавателей, которые внушили мне безмерную любовь ко двору. Во многом благодаря ей я выбрала этот путь, и говорить о дворце правду мне было неудобно, однако, учитывая начало нашего разговора, вполне возможно, что и Жуковская уже изменила свое мнение.

Я, встав из-за стола, неспешно прошлась в сторону окна, из которого открывался вид на бескрайнее ледяное озеро и густой лес. А потом начала историю своего пути с самого начала.

Я рассказала ей про первый бал, про письмо Варвары, про долг отца, про лицемерие и фальшь, с которыми я столкнулась. Рассказала о нелепых приказах Марии Павловны, всеми силами желающей завоевать внимание Александра, и даже о том, что иногда я жалею, что оказалась там.

Когда я закончила, мой чай, по всей видимости, был уже не теплее, чем вода в озере за окном. А Анечка, в свою очередь, сидела все также молчаливо глядя на меня.

Неизвестно отчего, но я решила, будто женщина попросту посчитала меня неблагодарной за все те возможности, которые я получила, попав во дворец, потому поспешила внести ясность в свой весьма нерадужный рассказ.

— Вы думаете, я должна любить это место всем сердцем? Так, как вы нас учили!

Жуковская все ещё не проронила ни слова.

— Я люблю дворец. Как место. За архитектуру и яркость празднеств, но, простите меня, я не могу любить Императорскую семью так искренне и бескорыстно, как положено юной фрейлине. Но не потому, что я плохо воспитана, а потому, что я, к сожалению, не настолько глупа и наивна, как мне хотелось бы.

Я почему-то вспомнила омерзительные прикосновения графа Равнина, пьяного Константина на золотом кресле в борделе Фани и безжизненную пустошь некогда процветающего имения — моего дома.

— Да и все не так плохо, как вам могло показаться. У меня хорошее жалование, герцогиня последние несколько месяцев особенно снисходительна ко мне и, Александр, — я замялась, — в общем… всегда есть Александр, которого я могу попросить о помощи.

— Александр… — протянула моя наставница. Его имя было первым словом, которое она произнесла за долгое время. Я все ещё не разобралась, какое впечатление на нее произвела моя пламенная речь.

Совершенно неожиданно для меня она спросила:

— Как вы думаете, зачем Александр приехал сюда?

Вопрос поставил меня в тупик.

— Я полагаю, он хотел увидеть своего наставника, с которым его дороги разошлись. Так же, как и у нас с вами.

— Анна, у нас с вами изначально не было и не могло быть так же. Я знаю вас с десяток лет, знаю вашу мать и вашу семью. Мы с вами дворяне одного положения, и мы действительно можем понять друг друга. Тот, кто вырос во дворце и не видел другой жизни, так или иначе будет отличаться.

— О чем вы? — я присела на мягкую обивку стула и уставилась на Жуковскую, лишь сейчас заметив, каким поникшим и тяжёлым был у нее взгляд. По крайней мере, она точно понимала меня, и возможно даже больше, чем мне хотелось бы.

— Согласитесь, довольно сложно любить того, кто отнял у тебя семью?

— Что? — не поняла я. — Господин Жуковский ведь здесь, ваших дочерей я видела у входа, а ваши сыновья, насколько мне известно, сейчас несут службу.

Никогда прежде не видела женщину такой бледной, словно вся кровь в ее жилах вмиг остановилась, а сердце намеренно отказалось биться.

— У меня больше нет сыновей, — произнесла она мертвым голосом.

Теперь пришел мой черед молчать, виновато опуская глаза, оттого что затронула эту тему.

Немного погодя, когда женщина совсем пришла в себя, я все же решилась спросить:

— Что произошло?

Кажется, она ждала этого вопроса и готова была поведать мне все с самого начала и без прикрас.

— Мы никогда не были против Его Величества, и я, и мой муж относились к нему и его семье с почтением. Но, несмотря на уважение к человеку, мы всегда были против транжирства, кумовства и продажности, и главное, мы всегда были против позорного рабства наших крестьян.

Наши дети придерживались этих же идей. Но старший сын всегда хотел служить, и когда он выбрал Императорскую военную академию, никто не был против. Довольно быстро Иван понял, что слишком мягок для этого дела. Однако было уже поздно. Он был в ужасе, когда впервые увидел, как провинившихся солдат проводят через строй, забивая насмерть палками, не раз он сам плакал, когда экзекуции подвергали тех, кто защищал своих товарищей или просто попадался под горячую руку офицерам. А сколько он видел отрубленных пальцев, вероятно больше, чем солдат во всей французской армии. Конечно, он хотел положить этому конец, потому что не выносил произвола и жестокости.

— Что было потом? — я вслушивались в каждое слово наставницы, ощущая, как неприятный холодок щекочет спину.

— Их командир батальона, человек, мягко говоря, не самый порядочный, решил, что ему дозволено использовать солдат по своей воле. Сын писал, что некоторых из них он увозил с собой прямо из казарм, некоторые возвращались покалеченные из-за изнуряющих работ, а некоторые не возвращались вовсе. Такое обращение, конечно, мало кому нравилось, особенно учитывая, что корыстное использование труда солдат каралось по закону. Но начальству не было дела до этого произвола. Постепенно назревало недовольство.

Женщина тяжело вздохнула:

— Вскоре и до Ивана дошли слухи о готовящемся заговоре против их командира. Он долен был немедленно доложить об этом, но не стал, позволяя всему свершиться. Но в последний момент у них всё пошло не так, и командир уцелел. Почти всех окрестили преступниками и отправили за решетку, в том числе и моего сына. Потом его обвинили в подстрекательстве к мятежу, неуставных взаимоотношениях, и наверх полагалось наказание за непристойные разговоры против Императорского Величества.