Хазарские сны - Георгий Пряхин

— Пойдем со мной.

Он пошел — тоже как слепой. Пошел, потому что девочка была самой красивой в классе. Все в классе были в оболочке, крепенькой, кожистой, в меру загорелой после южного лета, она же словно вылущена из нее. С нее как будто нагар сняли. Все цвета пшеничного зерна — Сергей так даже подкопченного, в доисторических раскопках найденного, нарытого — она же цвета молодой молочной сукровицы, из этого, едва народившегося зернышка, выдавленной.

И потому еще пошел, что девочка приносила из дома чудесное самодельное печенье. У всех бутерброды — у самого Сергея так навороченные как и для дядьки трехслойные, лаптеобразные — а у нее рассыпчатые и совершенно воздушные райские хлебцы. Видимо, в полном соответствии с ее собственным происхождением, из той самой печки. Все остальные — из русской, до последнего времени неутомимой, прямо среди снопов, вприсядку, враскоряку рожающей печи, она же — случайный, бескровный подкидыш райских кущ.

На переменке девочка подсовывала ему, пентюху, эти молочные, как и сама, печеньица. Он пытался ответить ей бутербродом механизаторской закваски, она улыбалась, обдавая его охранно опушённой голубизною вплотную придвинутых бесгоризонтных глаз и отодвигала громоздкое ответное подношение. У нее паутинно тонкие, вьющиеся, неподдающиеся бантам волосы. Невесомая, к дождю, видимо, расплетшаяся белокурая прядь касалась его явно пригоревшей — его-то вынимали с самого спода — руки. И это неслышное прикосновенье отдавалось у него в пятках: он тоже ходил, жил теперь точками.

Точка — тире.

Взяла, не стесняясь класса, школы, учителей, его за руку и повела — домой. Шли долго. Девочка жила от школы намного дальше, чем Сергей. Подошли к красивому, сразу видно — старинному, «домостроевскому», а не жактовскому дому, особняку. Не частному: сразу опять же видно, что отец у девочки из тех, кто обслуживал власть или сам ею являлся. Девочка заставила Сергея отвернуться, деловито вынула откуда-то из-за пазухи бархатный, наподобие кисета, кошелек с ключами, открыла сперва калитку, потом, поднявшись вместе с Сергеем по ступенькам, и просторную, застекленную, а поверх стекла затянутую еще и тончайшим позументом полуденного весеннего солнца веранду. Заставила Сергея разуться — хорошо, что тетка держала его, несмотря на ночные происшествия, в полном порядке. Сама сняла белоснежный передник и осталась в школьном платьице шоколадного цвета. На веранде, припертый к самым стенам, в которые смотреться можно как в зеркало, настолько они и впрямь вызолочены снаружи солнцем, стоял длинный и легкий стол с гнутыми стульями.

В углу еще располагался низкий железный полированный шкаф. Девушка присела перед ним на корточки, открыла тяжелую дверцу и стала вынимать из шкафа еду — так Сергей впервые в жизни увидал холодильник. Странно, но из холодильника появилась кастрюлька с борщем и холодная вареная курица на большом блюде. Сергей, которому передавалось в руки то и другое с указанием ставить на стол, был разочарован. Ждал, что на столе тотчас появится домашнее печенье в неописуемом количестве — это ведь и была вторая корыстная причина, по которой он послушно, влекомый за руку, двинулся за девочкой. А тут борщ, курица — это и тетка им с Ниной на обед оставляет.

Борщ девочка ловко разогрела на спиртовке, от курицы отломила одну ножку и положила на тарелку перед Сергеем, себе положила вторую. Вообще-то, Сергей, выросший на материнском птичнике, предпочитал у курицы другую часть — копчик, наполненный жиром курдючок, но промолчал. Аппетит проснулся вместе с запахом разогреваемого борща, и он основательно приложился ко всему, что, довольная ролью маленькой хозяйки, выставляла на стол девчонка.

Они сидели уже за чисто убранным столом, девочка пыталась учить его арифметике, он тупо повторял за нею таблицу умножения, со смутной тревогой узнавания рассматривая ее чудесное личико, вправленное в рефлектор пронизанных солнцем невесомых белокурых волос, когда пришла ее мать. Красивая, статная молодая женщина.

— О, у нас гости! — воскликнула с порога, бросая на стол кожаный, блестящий, облитый лаком ридикюль — тетка Катерина приходила с работы, волоча кошелку с продуктами, что покупала или «доставала» по пути, у этой же, кроме ридикюля, ничего не было, а за окном, отъезжая, проворчал тяжелый «Зим».

— Он будет у нас жить, — спокойно объявила девочка.

— Да? — улыбнулась мать, но больше ничего не сказала.

Девочка показывала ему свою комнату, предложила даже попрыгать на диванчике, на котором, предположительно, будет и спать — и тут их вновь позвали на веранду: пить чай.

Теперь на веранде была еще одна женщина: полная, пожилая и совершенно положительная. Домработница — понял бы Сергей, будь он постарше. Помимо клубничного варенья, кускового сахара, на столе, застеленном теперь алой льняной скатертью, явилось и вожделенное Сергеем печенье: его возникновенье оказалось как-то связано с присутствием на веранде пожилой и положительной.

Сергей даже подумал: не уйти ли жить к домработнице?

Ближе к вечеру появился и девочкин отец. Его появлению предшествовал скрип тормозов все того же «Зима» и долгое колыханье его на рессорах у калитки — интересно, какого рода начальникам полагались траурные «Зимы» в захолустьях наподобие Благодарного?

Отец оказался высоким, старше матери и уже седым, давно уже пойманным в задымленную паутину.

— Прекрасное общество, — заявил он, когда их вновь собрали за общим столом.

— Он будет жить у нас, — повторила спокойно девочка, глядя в свою тарелку.

Отец, заломив уже пострадавшую от седины бровь, взглянул на жену.

Та, улыбнувшись, опустила голубые глаза.

Сергей поднялся, вытер, как учила тетка, салфеткою губы и пальцы и двинулся, предусмотрительно захватив по пути портфель, к выходу, все еще кровоточившему солнцем.

— Он будет жить у нас! — вновь воскликнула девочка и ринулась за ним.

На нижней ступеньке он обернулся и посмотрел ей в глаза. Она остановилась под этим пристальным взглядом.

— Он будет жить… — повторила по инерции, но уже без былой уверенности.

Жи-и-и-ть бу-у-де-е-шь…

Сергей развернулся и споро шагнул к калитке.

На следующий день его и сбило.

Он был дома один, когда приехала мать.

Он увидал ее даже не в окошко, а прямо через стену. Как она торопится, задирая голову, словно на звезды, на номера домов, в которых все равно ничего не смыслила, в избушечкой, что всегда старило ее, повязанном белом накрахмаленном платочке с меленькими голубенькими цветочками по косому полю, в сером хлопчатобумажном жакете, схваченном в талии, в диагоналевой юбке и в туфлях-комсомолках на больших, узловатых, словно в дальнем ее пути растоптанных ступнях, обтянутых простыми, цвета дорожной пыли, чулками. Он так часто видел ее наяву и во снах в этом одеянии, что она, как дева Мария, просто не могла появиться в чем-то другом. Да другого, по правде говоря, у нее особо и не было.

Она его тоже, наверное, увидела, почувствовала через стенку и резко, не сличая цифр, номера с записанными за бумажке, устремилась в калитку. Он ринулся открывать ей — она была уже во дворе. Тяжелая брезентовая сумка, битком набитая гостинцами со своего подворья, съехала с ее рук, и руки медленно, молитвенно поднялись к ее закушенным до крови губам, когда увидала она его, выскочившего ей навстречу.

Перебинтованный, как защитник Брестской крепости. Только нос да запавшие, провалившиеся глаза снаружи. Все остальное многослойно покрывали бинты: его как будто сунули головою в сугроб. Бинт проходил даже под бородышкою, мешая Сергею говорить, и мать подумала в первую минуту, что сын ее лишился речи. Присела, обессиленная, на корточки, приняла его, как воробышка, на грудь. Боязно ощупывала горячими губами его раздувшуюся от бинтов голову, онемело остановившись на алом пятнышке, не то проступившем сызнова, не то оставшемся после перевязки. И крепкие, как спирт, слезы благодатно брызнули над ним.

И он, сотрясаясь всем тельцем, тоже заплакал ей в грудь. Впервые за целый год.

Так и плакали они, обнявшись, раскачиваясь с пяток на носки и обратно, посреди крошечного двора: Тузик и тот сперва сочувственно умолк, а потом заскулил.

К возвращению с работы невестки, а потом и младшего брата Серегина мать при добровольной и азартной помощи Нины, пришедшей со своей маленькой, короткой, как ее полуночная трель, службы раньше всех, состряпала свой фирменный, деревенский, кипящего золота, с приезжим, вместе с нею, петухом, борщ.

Брат воткнул в глубокую каменную миску деревянную ложку и восхищенно констатировал:

— Торчит!

Невестка надумала сначала ревниво обидеться, даже губы темные уже поджала, но потом улыбнулась и пошла к серванту, первой покупной, не дядькиными руками сделанной мебели.