Сомнамбулист - Джонатан Барнс

— Директорату известно об угрозе Лондону. У нас есть человек, который занимается этим делом. Эдвард Мун. Возможно, вы слышали о нем.

В темноте все трое одновременно отрицательно покачали головами.

— Дэдлок, нам нужно, чтобы вы сказали наверняка — это как-нибудь связано с Тайной? Тайна не затронута?

Струйка ледяного пота потекла у него по спине.

— Тайна в безопасности.

— Вы понимаете, что случится, если Тайна раскроется?

— Все это покажется бурей в стакане воды.

Он больше не мог с точностью определить, кому принадлежит голос.

— Уверяю вас, Тайна в безопасности. Даже Скимпол ничего не подозревает.

— Необходимо, чтобы все так и оставалось.

— Даю вам слово.

Даже в непроглядной темноте Дэдлок ощутил их улыбки. И улыбались они отнюдь не по-доброму.

— Тогда нам придется довериться вам.

С непонятным шорохом и тихим клацаньем все трое исчезли. Странно, но ему совершенно расхотелось вставать с кресла. Он почти сразу погрузился в новый сон, и воспоминания о встрече незаметно слились со сновидениями.

Утром Дэдлока разбудило пение птиц.

Бедный, бедный мистер Скимпол.

Вы спросите, откуда у меня столь неуместное сочувствие к тому, кто успел предстать перед вами таким подлецом? А разве не каменным сердцем нужно обладать, чтобы выказать ему сейчас сострадание? Вот он, одиноко бредет домой, в Уимблдон, неровно и тяжело дыша, шатаясь, как пьяница, пытающийся уверить себя в том, что он на самом деле трезв. Что-то ужасное сгущалось вокруг него, что-то неодолимое, роковое.

Вернувшись в свой маленький домик, альбинос первым делом чуть было не позвал сына, но вовремя спохватился. Сегодня же учебный день,— вспомнил он,— и мальчик на занятиях, если, конечно, не врет. Сейчас наверняка все на него смотрят, насмешливо перешептываются и свистят ему вслед. Скимпол понимал его. Собственные школьные дни служащего тоже состояли из сплошных насмешек, ехидных записочек, обидных прозвищ, побоев на игровой площадке, мелочных унижений. Словом, обычной детской жестокости.

Словно в ответ на непрошеные воспоминания, он ощутил новый приступ мучительной боли в желудке. Альбинос схватился за стул, шумно вздохнул, пытаясь стоять смирно и не думать о причине недомогания. Нет, Скимпол прекрасно понимал смысл склизкой тянущей боли во внутренностях, осознавал ее значение с того самого момента, как Слаттери умер на полу Директората. Его время истекало. Альбиносу оставалось всего несколько дней, и он вознамерился использовать отпущенное время наилучшим образом. Озаботиться наследством, которым можно гордиться.

Меня будут помнить, мрачно подумал Скимпол, усаживаясь на стул. Он слишком ослабел. Не в силах шевельнуться, альбинос мог лишь слушать, как кровь пульсирует в висках. Живот снова обожгла боль. Очнувшись, он увидел перед собой сына.

— Папа? Что случилось?

Огромным усилием воли Скимпол выпрямился.

— Ничего. Ничего не случилось, просто задремал, вот и все. Как дела в школе?

Мальчик неловко отвел взгляд.

— Ну иди ко мне.— Отец похлопал себя по колену.

Ребенок неловко похромал к нему и забрался на руки. Сын почти перерос подобные нежности, однако ни тот ни другой не желали так просто оставлять их старый, любимый обычай. Скимпол прижал мальчика к себе, стараясь ничем не выдать собственных страданий, и запел вполголоса знакомую, любимую с детства колыбельную. Ребенок улыбнулся, рассмеялся. От мягких звуков отцовского голоса все ужасы школы отступили на второй план, и на краткий сладостный миг лицо мистера Скимпола тоже озарила счастливая улыбка.

Помните, в самом начале моего повествования я пообещал несколько раз откровенно солгать. Буду честным и признаюсь: это как раз один из таких моментов. Все, что вы сейчас прочли об отношениях мистера Скимпола и его калеки-сына,— чистейшая выдумка.

Правда, я жутко сентиментальный старик?

Но вернемся к правде.

Со стороны могло показаться, будто Сомнамбулист почти никогда не ест. Действительно, удовольствия обеденного стола были ему совершенно чужды. Он мог целыми днями, а то и неделями куска в рот не положить. Но порой, если великану требовалось подкрепиться, он уж ел так ел.

Поздним утром, на следующий день после смерти Вараввы, он сидел в ресторане отеля, лениво наслаждаясь завтраком, отправляя в рот розовые полоски бекона, забрасывая в глотку яйца, помидоры, сосиски и жареный хлеб. Заливал он все, разумеется, пинтами молока. Мистеру Муну потребовалось куда-то отлучиться, а потому в его отсутствие Сомнамбулист с удовольствием расправился и с порцией Эдварда. Посетители, очарованные шумным чавканьем великана, отдавали ему собственные тарелки с остатками английского завтрака. Он успел опустошить пять или шесть таких тарелок, прежде чем наелся окончательно. Заинтересовавшись составом ланча, Сомнамбулист подозвал официанта. Тот неохотно приблизился.

ЕЩЕ МОЛОКА

С презрительно-надменным выражением лица, столь характерным для британских официантов, мужчина кивнул и исчез. Правда, не утруждая себя излишней поспешностью. Вскоре отбыли и последние из посетителей, бросив на тарелку Сомнамбулиста последние ломтики бекона. Наконец в состоянии крайнего возбуждения появился сам мистер Мун. К несказанному облегчению великана, он даже не обратил внимания на уничтоженный завтрак. Впрочем, иллюзионист и присесть-то не удосужился.

— Пошли! У нас назначена встреча. Сомнамбулист с сожалением взглянул на еду, еще

оставшуюся на тарелках. Он сумел изобразить некоторое воодушевление по поводу таинственной встречи, хотя на самом деле он прикидывал, как бы залечь в спячку на пару недель.

— Нас ждут в Хайгейте,— торопил мистер Мун. Сомнамбулист пожал плечами.

— Это важно. Мне кажется, мы близки к разгадке. Великан отодвинул тарелку и встал.

— Хороший ты парень.

Вошел официант с большой кружкой молока.

— Ваше молоко, сэр.

Сомнамбулист тоскливо посмотрел на нее, но Эдвард сурово сдвинул брови.

Великан в ответ сложил свои домиком. Иллюзионист сдался.

— Возьми с собой,— проворчал он.— Выпьешь по дороге.

Спустя час они прибыли в Хайгейт. Их целью был неприметный маленький домик в стороне от дороги, прилепившийся к склону холма ровно на полпути от подножия до вершины. Подъем к нему казался практически вертикальным и начинался всего в паре шагов от того места, где Уиттингтон[28], получивший приказ вернуться, больше не смог сопротивляться притяжению Лондона.

ЗАЧЕМ