Журнал «День и ночь» 2011–03 (83) - Анатолий Аврутин

Около десяти уехал в Обнинск. В машине слушал радио. Я уже давно изменил «Маяку», где по утрам какая-то активная молодёжь устраивает бытовой хипеж. […]

Вечером посадил огурцы, рассаду которых мне дала Ниночка, соседка, и смотрел по НТВ огромную передачу «Мясо» — это о том, чем кормят, как перерабатывают, как обманывают. Удивительно наше телевидение: с одной стороны, оно поддерживает эту власть, а с другой, невероятно её унижает и даже разрушает. Государство не играет никакой роли в жизни простых граждан и организации их быта. Всё подчинено рынку и наживе, государство только хвастается, что оно чем-то руководит, оно руководит только прибылью богатых. После этой передачи мясо есть не хочется — оно кажется опасным. Но вот что я заметил: Медведев менее связан с бизнесом и более свободен от обязательств перед богатыми, его действия, именно действия, а не слова, направлены в сторону именно простой жизни. Путин весь там, где большие деньги, облик его теряет прежний блеск.

Ашот прислал сообщение, что Марлена Хуциева вывели из состава учёного совета ВГИКа. Какой конъюнктурный стыд!

Проснулся в восемь, лёг в одиннадцать, ещё во сне, под утро, всегда думаю, что пора вставать — жалко времени, столько надо ещё сделать. Компьютер у меня буквально под рукой. Не открывая глаз, думал о смерти, всегда она ассоциируется у меня с воссоединением с В. С. С другой стороны, столько положено трудов, чтобы что-то скопить, жить комфортно, даже не так, жить, чтобы писать. А под старость надо всё это бросать, недописанное, недодуманное, как нерасчётливо я жил. Я даже с Богом не смог установить отношений, потому что главным для меня всегда была работа, а что от неё останется? […]

Продолжение следует

Юрий Беликов[47]

Страшащийся хрустнуть

О пути и Голгофе украинского поэта Василя Стуса

Озеро в окне

Я стою на балконе-палубе, вдвинутый в пространство недальнего озера, которое всегда чистило пёрышки перед глазами Василя Стуса, когда он садился за письменный стол в своей киевской квартире. Господи, что я говорю?! «Всегда».?

Отбыв колымскую ссылку, Василь пожил в этой многоэтажке меньше года. Всё началось с того, что после демонстрации в Киеве фильма Сергея Параджанова о жизни гуцулов «Тени забытых предков» молодой аспирант литературного вуза заявил:

— Кто против тирании — встаньте!

Так мог сказать и древнегреческий поэт Архилох. Но если обломки строк Архилоха донесли свидетельство о солнечном затмении 648-го года до нашей эры, то стихи Василя Стуса вобрали в себя всю горечь эпохи «затмения разума», как некогда определил её Олег Чухонцев, когда «затмение разума» порождает «свет страдальчества и искупленья». И, кроме того, стихи Стуса были исполнены попытки достучаться до спящего древа родовой памяти:

Осеннего вечера ветка скрипит.Слепою клюкою, что тычется в ветре,дрожит, надломившись, и жалобы ветвиВселенная слышит, а дерево спит.

Однако согласитесь: пройтись по такому «лезвию» — «Кто против тирании — встаньте!» — для конца 60-х-начала 70-х годов прошлого века было сродни самоубийству. А в 80-м Василя вновь арестовали спортивного вида хлопцы — так начались в СССР Олимпийские игры. Да и, собственно, во время «проталин» судьбы, между зоной и зоной, за жизнью поэта, его жены Валентины Попелюх и сына Дмитрия следил неотступно-циничный глазок камеры.

И всё же взгляд Стуса не могло не приковывать это озеро, обрамлённое сосновым бором. Потом оно не раз будет являться ему в уральских сновидениях: «Сосна из ночи выплыла, как мачта». Бог ты мой! Сколько окрест Чусового, где располагалась политзона «Пермь-36», разлито незримых озёр, рек, водопадов, белеет ледников, пестреет степей, вьётся виноградных лоз, когда-то надышанных грёзами здешних соузников! На берегу одного из этих более чем реальных озёр удят рыбу Гёте, Рильке, Рембо, Киплинг и Пастернак — любимейшие стусовы поэты, чьи стихи он перелагал на украинскую мову в каменном мешке барака особого режима. Клёв на закате чудный: то попадёт на крючок колючая, как ёрш, рыба-надзиратель, то — рыба-мент с красными плавниками, то — лупоглазая рыба-цензор, то — с щучьей повадкой — чётко, как на чеканке, вынырнет рыба-чекист. Снимут их классики с крючка, подивятся и выпустят в воду обратно.

Над балконом точат ножи-ножницы проносящиеся с резким визгом стрижи. Я гляжу вниз. У подъезда мягко тормозит чёрная «Волга». Вот так же, по словам сына Стуса — Дмитрия, останавливались здесь во время оно на подушечках лап циркулярно-повадистые машины. В лифте к дверям квартиры подкатывала хорошо оплачиваемая тошнота и обрушивалась по комнатам рвотой обыска. Тошнота рядилась в куклус-клановский капюшон школьного администратора и поручала сыну стучать на отца. А сын играл в футбол. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

В тот доолимпийский год, после которого власть будет подчищать всех неблагонадёжных, семья Стусов выбралась отдыхать на берег реки. Вдруг через луг напрямик мчится всё та же чёрная «циркулярка». Из неё выходят трое плечистых парубков в одинаковых футболках и тренировочных штанах. В руках — удочки-близнецы без поплавков. Троица становится рядом и, не утруждая себя нанизать на крючки наживку, забрасывает удочки в реку, вся обращаясь в слух. На какой они надеялись улов? Даже если люди — стукачи, им всё равно приходится слушать поэта. Слушать, да не слышать. Но поэта слышит Вселенная, потому что никто, кроме него (так уж повелось на человеческом веку), Вселенную во всей полноте не слышит.

Стус — струс, сотрясение. Первый его срок измерялся пятью годами лагерей в Мордовии и тремя годами ссылки на Колыме. Второй — десятью и пятью «уральского коэффициента». Исчислите от 80-го года сию протяжённость — в осадок выпадет 2000-й год, стык столетий, миллениум. За это время в Империи было порушено всё, что могло порушиться, но, видит Бог, развалила её не эта «щемящая щепоть» диссидентов, оплетённых колючей проволокой политзоны. Хоть и существует точка зрения, вызревшая уже в новейшие времена — с момента постоянной прописки в бывшем учреждении ВС-389/36 фестиваля «Пилорама»: «Здесь закалялась воля поколенья, готового распиливать страну». Нет, Империю всё-таки распилили те партийные оборотни, с которыми и схлёстывались узники этих печальных мест. Не мне судить, что бы сказал Василь Стус, доживи он до этих дней. Но он не дожил. Родившийся 6-го января 1938-го года в селе Рахнивка Винницкой области, он взошёл на уральскую Голгофу в сентябре 1985-го — в толчковый год горбачёвской перестройки.

…Стрижи свили комковатое гнёздышко над балконом. Склеили ясной птичьей слюной — из пыльных комочков, сухих травинок. Над другими балконами щебечущего барокко я не заметил. Удивительно: оно прилепилось к балконному козырьку именно в 1989-м — когда прах высокого упрямца был возвращён на родину — в Киев.

Сбитый мальчик

Густой и тёплый снег. Белыми гусеницами он цепляется за ветви кладбищенских деревьев, незамысловатые узоры оград сельского погоста, без всякого оповещения переходящего в тюремный. А над могилой Стуса, захоронениями других здешних мучеников снегу цепляться не за что: деревянные столбики с выбитыми на них жестяными номерами. Мачты потерявших паруса кораблей. «Сосна из ночи выплыла, как мачта». Прах Стуса покоится под столбиком с порядковым № 9. Что до порядковых номеров, то, кроме украинцев, здесь тянули срока белорусы, армяне, эстонцы, русские. Все, как правило, помеченные одной статьёй — антисоветская агитация и пропаганда.

Киевский бард Олег Покальчук счищает фанеркой снег с могил Василя и Юрия Литвина (ещё один украинский письменник). Рядом — Дима Стус. С ним — бывший узник этого же лагеря, филолог Василь Овсиенко, поэт и кинорежиссёр Славко Чернилевский, кинооператор Богдан Подгорный, журналист Валерий Павлов. Я в их числе. Непроизвольный русский проводник, знаток здешних нравов. Мы — в ноябре 1989-го. А вот и голос-выразитель тех самых нравов:

— Я запрещаю вам раскапывать могилы! Иначе квалифицирую надругательство.

Это сыну-то — о могиле отца?!Прости, Василь, что я твою тщетуувидел, поднимая крышку гроба,что опер Ковалевич смотрит в оба(ну, отвернись!), но опер на посту —глядит, как сын (сын!) отвернулся твой,а опер никогда не отвернётся,кладбищенские жидкие воротцаруками развели, и шелухойподсолнуховой сыплет мент унылыйна чистый снег двоящихся крестов,и сыну надругательство готовпришить он над отцовскою могилой, —

прорежутся у меня впоследствии строки. Ковалевич требует предъявить разрешительные бумаги. Они — в чусовской администрации, а с копиями один из украинских хлопцев — поэт и выпускник Высших литературных курсов Володя Шовкошитный — убыл в Пермь за цинковыми гробами. Потом мы узнаем: грузовик, который спешил из Перми в сторону Чусового, был остановлен постом гаи прямо на выезде из областного центра. Два капитана милиции и старшина. Тут же крутился тип в синем трико с красными лампасами.