Птица малая - Мэри Расселл

После того первого настоящего ужина на борту «Стеллы Марис» Эмилио стал называть всех, кроме Энн и Д. У, по фамилиям. «Мендес, – окликал он, – вы уже позаботились о фильтре? Я думал, мне придется заняться им на этой неделе». София упорно именовала всех докторами и мистерами, но вскоре после того, как Эмилио изменил свой стиль общения, она подхватила его и теперь говорила так: «Вы должны удалить какие-то файлы, Сандос. У нас перегружена оперативная память». Это позволяло общаться друг с другом, не используя имен, но без излишнего формализма. Возможно, таким способом Эмилио пытался снять напряженность, чтобы сделать отношения более товарищескими.

Но даже так, был убежден Джимми, сексуальное напряжение оставалось. Там, где двое, работая вместе, могли невзначай коснуться друг друга, Эмилио очень старался избегать этого – неловко вывернув запястье, чуть сдвинувшись в сторону. Случайно оставшись одни, они могли бы иногда посидеть вдвоем, а потому заслуживало внимания то, что они никогда так не поступали. И несмотря на всю музыку и пение, звучавшие на борту «Стеллы Марис», ни та памятная песня, ни ошеломляющая близость того августовского вечера больше не повторялись.

Эмилио мог быть таким несерьезным и забавным, что порой окружающие забывали о его сане, и тогда было странно видеть лицо Эмилио во время мессы или наблюдать, как он выполняет что-то обычное с необычной тщательностью – в той иезуитской манере, которая каждодневный труд превращает в разновидность молитвы. Но даже Джимми понимал, что Эмилио и София были бы отличной парой и что их дети были бы красивыми, умными, любимыми. Следуя по стопам многих поколений сострадательных католиков, Джимми теперь недоумевал, почему парни вроде Эмилио должны выбирать между любовью к Богу и любовью к женщине, такой, как София Мендес.

Джимми спрашивал себя, что он будет чувствовать, если когда-нибудь узнает, что Эмилио верен своему обету – неизменно и вечно. И, к своему удивлению, понял, что скорее всего ощутит грусть. Но он знал, что Энн, которая «когда-то была максималисткой», его бы одобрила.

Эмилио Сандоса бы не удивило, что его друзья с такой откровенностью и участием обсуждают его сексуальную жизнь. Главным, если не единственным, безумием в существовании священника было, как он понял, то, что целибат является одновременно самым личным и самым публичным аспектом его жизни.

Один из его наставников в лингвистике, человек по имени Сэмюэл Голдстейн, помог ему понять значение этого простого факта. По рождению Сэм был корейцем, поэтому, зная его имя, можно было догадаться, что его усыновили. «Еще ребенком я понял, что это не является тайной ни для кого, кто хоть раз видел наше семейство, – сказал ему Сэм. – Не то чтобы мне было стыдно, что меня усыновили. Но я хотел разглашать этот секрет по своей воле. Наверное, у вас, парни, приблизительно то же самое».

И Эмилио осознал, что Сэм прав. Расхаживая в церковном облачении, он ощущал себя так, будто над его головой полыхает вывеска: «Никакого легального секса». Миряне считали, что знают о нем нечто важное. У них было свое мнение о его жизни. Совершенно не понимая, чему служит целибат, они находили его смехотворным или ненормальным.

Странно, но красноречивей всего отстаивали целибат люди, оставившие активное священство, чтобы жениться. Словно бы, проиграв в этой борьбе, они смогли свободней признать его ценность. И в словах одного такого священника Эмилио обнаружил наиболее ясное описание Бесценной Жемчужины: гуманность без сексуальности, любовь без одиночества, половая идентичность, основанная на преданности, бесстрашии, благородстве. И в конечном счете исключительная осведомленность о создании и Создателе…

Существовало столько же способов потерять цель и чувство меры, сколько было людей, участвовавших в этой борьбе. Эмилио сам прошел через время, когда отсутствие секса стало настолько всепоглощающим, что он не мог думать ни о чем ином, – точно голодный, мечтающий о еде. В конце концов он просто прибег к мастурбации как временному средству, поскольку уже тогда знал мужчин, которые пошли на компромисс, принеся только горе женщинам, любившим их, или топили одиночество в вине, или, что самое худшее, отрицали, что испытывают желание, и раскололи надвое свои жизни: праведники при свете, хищники в темноте.

Чтобы выстоять и пробраться через ригидность, ловушки, смятение, Эмилио с мучительной скрупулезностью выработал в себе жесткую самооценку и честность. Он нашел способ жить со своим одиночеством и отвечать «Да», когда спрашивал себя, стоит ли Жемчужина цены, которую он платит, – день за днем. Ночь за ночью. Год за годом.

Кто мог говорить о таких вещах? Во всяком случае не Эмилио Сандос, который, несмотря на свободное владение многими языками, оставался косноязычным и невразумительным, когда речь заходила о глубинах его души.

Ибо он не мог чувствовать Бога или обращаться к Богу как к другу, или говорить с Богом с непринужденной фамильярностью фанатика, или восхвалять Бога в поэзии. И все же, когда Эмилио сделался старше, стезя, на которую он ступил почти по неведению, показалась ему понятней. Для него стало более очевидным, что он и вправду призван идти этой странной и трудной, этой неестественной и неописуемой тропой к Богу, который требовал не поэзии или набожности, а простой выносливости и терпения.

Никто не мог знать, что это значило для него.

17

Неаполь: июнь, 2060

Увидев Сандоса, входившего в кабинет отца Генерала в первый день расследования по делу ракхатской миссии, Йоханнес Фолькер моргнул и возблагодарил Господа, что все это происходит в уединенном месте, вдали от Рима и подальше от надоедливых СМИ, паразитирующих на подвигах и пороках. Скольких несчастных развратил этот дурной человек, прежде чем они умерли? – с горечью вопрошал Фолькер. Убил ли он их, как убил ребенка?

Кандотти и Бер вошли вместе с Сандосом – Бер открыл дверь, Кандотти выдвинул для него стул. Сторонники, несомненно, уже околдованные им. Даже Джулиани, похоже, к нему снисходителен, нянчится с Сандосом, который нанес неисчислимый ущерб репутации и финансам Общества Иисуса, – Фолькер поднял глаза и увидел, что Джулиани смотрит на него.

– Добрый день, господа, – любезно произнес Винченцо Джулиани, взглядом требуя от Фолькера сдержанности. – Эмилио, я рад отметить, что ты выглядишь намного лучше.

– Спасибо, сэр, – пробормотал Сандос.

Одетый в черное, стройный и элегантный, с отросшими темными волосами, припорошенными сединой, Эмилио не казался таким болезненным, как два месяца назад. На ногах он держался уверенней, на лице появился румянец. Но вот в каком состоянии его психика, Джулиани не имел понятия. Сандос почти не говорил с тех пор, как прибыл Фелипе Рейес, – если не считать вежливых фраз и весьма поверхностных бесед за обеденным столом; даже Джону Кандотти не удавалось его разговорить. Жаль, подумал Джулиани. Было бы полезно знать, что творится в его голове.