Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая - Анатолий Знаменский

Товарищи трудящиеся!

Помните, что вы сами теперь управляете государством. Никто вам не поможет, если вы сами не объединитесь и не возьмете все дела государства в свои руки.

Ваши Советы — отныне органы государственной власти, полномочные, решающие органы.

Сплотитесь вокруг своих Советов. Укрепите их[21].

Работы в двух отделах ревкома и исполкома хватало иной раз даже и на ночные часы, но странное дело, Филипп Кузьмич не чувствовал усталости, не искал досуга. Он попал наконец таки в желанную стихию осмысленного действия, безусловно полезного окружающим людям, удовлетворявшего его обостренное честолюбие. Только по воскресным дням выкраивал час-другой для семейного застолья, у раскрытого окна или на террасе, и снова — в ревком.

Со Стефанидой их жизнь медленно разваливалась... Отчасти на охлаждение чувств между ними повлияла гибель Никодима, но больше, конечно, влияла нынешняя жизнь, постоянное отсутствие мужа. Она не одобряла его рвения в этой общей и, как ей казалось, неблагодарной работе с «голью перекатной» и «всякой подколодной нечистью, от которой вряд ли когда дождешься ответного добра...», но он-то понимал, что она просто по-бабьи тревожится за судьбу младших дочерей, закончивших гимназию. Конечно, в такое время для них трудно найти подходящих женихов, а чистой работы и подавно, но не вечно же будет продолжаться разруха и гражданское междоусобие?

Холодновато было в старом, уютном доме бывшего войскового старшины Миронова...

По воскресеньям приходила старшая Мария с внучонком Никодимом, молодой дед (ему было еще только сорок пять лет!) уходил на садовую дорожку, вскидывал внука на плечи, поднимал на вытянутых сильных руках, целовал в тугие щеки и кололся жесткими усами, и была в этой забаве последняя семейная радость: от внука исходило трогательное, родное, молочное тепло, та «родственность вглубь», радость до последней кровинки, которых вдруг стало недоставать в доме.

— Казак растет! — подкидывая Нику над головой, смеялся дед. И тут немедленно появлялась молодая и тонкая в стане бабка Стеша с холодинкой во взгляде, спрашивала с издевкой:

— Какие ж теперь казаки? Казаков вроде совсем отменили? Не будет их, горемычных?..

Филипп Кузьмич отмахивался:

— Сословия не будет, а конница в армии останется! И люди отважные должны быть. Как же без нашенского духа-то?

Средняя дочь Валя решительно держала сторону отца, носилась с тощей брошюркой из соломенной бумаги, брошюра называлась «О союзах молодежи», и, когда не было поблизости посторонних (вообще-то Валя была застенчива, как и мать в молодости), становилась посреди комнаты «в позу», читала старинные лихие стихи из хрестоматии:

Коль любить, так без рассудку,

Коль грозить, так не на шутку,

Коль ругнуть, так сгоряча,

Коль рубить — так уж с плеча!

Слова эти, ставшие уже не книжными, а своими, прочувствованными, рвались из души, и отец радовался, глядя на Валентину. В ней было все: женственность и порывистая степная сила, ждущая той главной минуты, когда позовет судьба. Даже в небогатой домашней обстановке Валя умела показать себя, выступала подбористо и лихо, как при танцевальном выходе под переборы гармониста... Она даже и на коне умела скакать, а иной раз отец видел, как она с замиранием сердца берет в тонкие руки тяжеловатую его шашку с серебряным эфесом и красным темляком. «Валя — особенная, в ней нашей крови даже с преизбытком! — усмехнулся он довольно. — Как только успокоится жизнь, пошлю ее в Новочеркасск или Царицын, пусть доучится на звание народной учительницы».

— Ва-лен-тина! — строго и завистливо одергивала дочь-озорницу Стефанида и вздыхала с горечью. — Пляши, пляши, папино отродье! А вот послушай-ка, что младшая сеструшка вчера принесла из ихнего совдепа! Порадуйся!

Клава после вечеринки жаловалась отцу. Санька Кротов, реалист, сказал на ячейке, что надо еще подумать, можно ли принимать ее в молодежный Союз Третьего Интернационала, если у нее отец — старший офицер, бывший полковник, и у него аж восемь орденов за верную службу царю и отечеству, а шашка — так прямо из царицыных рук! И дом — самый большой на Садовой улице, как у чуждого элемента!.. И, главное, все парни и девчата из бедняцких семей не то что согласились с ним, а как-то напугались вроде бы и задумались. И всем стало не по себе...

Филипп Кузьмич понял всю серьезность вопроса сразу, по сути, из-за вековечной народной темноты и некой инерции зла, ищущих предмет приложения... но не успел ничего втолковать огорченной Клаве. Вмешалась быстрая на мысль Валентина:

— Ты в другой раз ему скажи, что он мурло и дурак! А и просто оторву ему подлую голову! — с сердцем выпалила Валя. — Ты ему скажи, подлому, что человека надо принимать не по сословию и одежке! Ленин сам из служилых дворян, а Энгельс — но сословию купец и буржуй, и оба они для этого Саньки сонливого «чуждые элементы»! — и передохнув во гневе, еще добавила с достоинством: — А восемь орденов отец наш не на жандармской службе заработал, а в сражениях за Россию, нашу родину. В окопах, ценой крови! И, пожалуйста, не хлюпай, не разводи в доме сырость!

— Откуда-то со стороны подуло, — невесело сказал отец. — В станице до этого вряд ли кто бы додумался...

Стефанида стояла в углу и молча, мстительно смотрела на него.

Впрочем, мелкое это огорчение в семье скоро забылось. Другие заботы начали возникать для Миронова. В конце апреля из Царицына простучали по телеграфу, что немцы входят в пределы Донской республики и надо исподволь готовить боеспособные отряды для их отражения, но мобилизации открыто не объявлять... На другой день оттуда же сообщили, что на север по железной дороге прорвался бронепоезд с отрядом анархистов атаманши Маруси. Предписывалось, за подписью самого Минина, задержать и обезоружить. Миронов спешно направил на станцию Арчеда отряд Степанятова, по пути у Блинова взяли шестидюймовую батарею и пироксилиновые шашки. Бронепоезд с пьяной оравой матросов удалось задержать и обезоружить, но после из-за скандала с комитетом анархистов и по приказу того же Минина пришлось разоруженный состав пропустить до Поворино. Через несколько дней Маруся вновь пролетела с бешеной пальбой и лихими песнями («Ты, моряк, красивый сам собою!..») в сторону Царицына, но Миронов не велел их трогать. «Пускай губернские власти сначала договорятся с комитетом анархистов... Благо, они с железной дороги никуда не отдаляются, за станицы можно быть спокойным...»

Беспокоило другое. С южной стороны и юго-запада намечалось какое-то движение по хуторам, особенно в соседнем Втором Донском округе. Ночами кто-то скакал степью, от станицы к станице, распускались дурные слухи о зверствах красногвардейских отрядов, прошедших от границ Украины к Волге... В хутор Буерак-Сенюткин, ближний от Усть-Медведицы, вдруг налетела полусотня казаков в погонах и кокардах, верховодил бывший есаул Лазарев. Арестовали председателя Совета Илью Селиванова и объявили поголовную мобилизацию в банду, но тут в Совет ворвался с бомбой в руке брат председателя Алексей, наделал паники и освободил арестованного. Оказалось, Алексей здорово выпил для храбрости, но предприятие его увенчалось успехом... Пока чужие казаки вязали матюгавшегося освободителя и отбирали гранату, Илья Селиванов поднял сполох и вынудил бродячую банду покинуть хутор. Не успели в окружном ревкоме отсмеяться по этому случаю, как на хуторе Большом под Усть-Хопрами появился с отрядом войсковой старшина Голубинцев. Тут уж дело было серьезней.

Миронов дважды провел учебную тревогу караульного отряда, проверил снаряжение, приказал усилить посты по ночам. В это тревожное время совсем некстати заявился из Себровки, бывшего когда-то сельца помещиков Себряковых, хромоногий, неказистый солдат в обтерханной и местами прожженной шинели, просил допустить к комиссару с жалобой.

Шинель, как видно, с чужого плеча, висела как на колу, да и сам он похож был на чахлую ольховую жердь, выросшую в приболотной мочажине, и держался вертикально по причине подпорки — инвалидного костыля с протертой до войлока головкой. Впрочем, обувка на нем была почти завидная по нынешнему скудному времени — не лапти, и даже не сыромятные поршни, а кожаные ботинки на коже. Правда, подошва на левом была прихвачена телеграфным проводом.

Пришел он под вечер прямо к Миронову и позвал от крыльца, не рискуя подыматься с больной ногой на порожки:

— Товарища б комиссара! Издалека мы...

Валентина как раз подметала просяным веником веранду, увидела солдата и пошла в гостиную. Неизвестно почему, но солдат ей чем-то не понравился.

— Явление Христа народу! Папа, выйди, благослови увечного!

— Не дури, — сказал Филипп Кузьмич. — Что еще за спесь?

— Он... ненатуральный какой-то, — сказала Валентина.

Миронов опоясался ремнем с кобурой, накинув портупею.

Солдата провел в палисадник, на ребристую, крашенную парижской зеленью скамеечку. Солдат кивнул с благодарностью, когда вынесли ему из погреба кружку холодного взвара из сушеных яблок и вишен. Вытерся наотмашку и ногу в обмотке выставил вроде пулеметного дула на хитроумно подставленный костыль. Достал из глубокого кармана баночку с куревом.