Азбука - Чеслав Милош

Многое зависит от того, какие журналы ты читаешь. У меня всегда была склонность к журналам, предназначенным для узких кругов интеллектуальной элиты, — в них затрагивались вопросы, еще не замеченные широкой публикой. В парижский период таким журналом был «Кайе дю Сюд»[331]. В Америке — «Партизан ревью» и «политикс». Не думаю, чтобы польские эмигранты, к примеру Ян Лехонь, знали об их существовании, — а ведь это в них сталкивались мнения о наиболее значительных явлениях литературы, искусства и политики. Как чиновник посольства красной Польши, я должен был читать коммунистический журнал «Нью массес»[332], который лишь смешил приезжего из советской зоны. Но чтение откровенно антисоветских журналов шло на пользу и мне, и моим отчетам о политической ситуации в Америке, которые, по сути, были журналистскими репортажами, не предназначенными для печати. Например, польские коммунисты рассчитывали на победу Уоллеса, вводимые в заблуждение относительно его силы своей же собственной пропагандой. Мои отчеты не оставляли ему ни малейшего шанса.

Я не скрывал своей симпатии к Макдоналду и даже как-то раз побывал в его квартире-редакции. В «политикс» и «Партизан ревью» я читал статьи Николы Кьяромонте, вернувшегося в Европу вскоре после окончания войны, и они мне очень нравились, хоть я и не знал точно, кто это такой. Эссе Симоны Вейль «Илиада, или Поэма о силе» было первым прочитанным мною текстом этой женщины-философа. Вообще говоря, благодаря этим журналам я неплохо и достаточно всесторонне пополнял свои знания.

Однако Макдоналд разочаровался в редакторской деятельности, и в 1949 году «политикс» перестал выходить. В дальнейшем Дуайт много лет подряд писал в «Ньюйоркере»[333] — прежде всего о фильмах — и прослыл грозой массовой культуры. Антисоветские взгляды сближали его с NCL, то есть «Некоммунистическими левыми», и Комитетом за свободу культуры Сидни Хука[334]. Он даже должен был стать редактором лондонского «Энкаунтера», журнала, финансировавшегося парижским Конгрессом за свободу культуры, однако, несмотря на благие намерения Майкла Джоссельсона, этого не произошло, поскольку Макдоналда считали непредсказуемым. И все же в течение года у него был контракт с «Энкаунтером» на статьи.

В старости, в шестидесятые годы, Макдоналд с энтузиазмом бросился в вихрь революции кампусов и акций против войны во Вьетнаме, что идеально соответствовало его постоянной склонности к анархизму и пацифизму.

В последний раз я долго беседовал с ним в Милане, куда приехал из Парижа в 1955 году на семинар, организованный Конгрессом за свободу культуры. Это о нем я написал в стихотворении:

Долго ходили мы ночью по Пьяцца дель Дуомо.[335]

Можно отослать интересующихся к ее книгам — очень автобиографичным, способным многое рассказать об Америке того времени, о католическом воспитании Мэри и ее бунте, об интеллектуальном Нью-Йорке и писательско-художнической колонии на Кейп-Коде. В 1955 году мы вместе были на семинаре в Милане, а потом проводили каникулы в Бокка-ди-Магра, где она писала свой роман «The Group». Кое-что связывало ее с Польшей. Она не ценила Гомбровича и проголосовала против него в каком-то международном жюри, но при этом дружила с Константы Еленским. Ей была знакома литературная среда в Варшаве, где ее последний муж, Джеймс Уэст, некоторое время был советником американского посольства. Наверное, благодаря этому ее сын от первого брака Руэл Уилсон решил изучать полонистику и стал моим студентом. Их квартира на рю де Ренн всегда была открыта для польских литераторов. Один раз я даже снимал ее, пока Мэри была в Америке. В политическом отношении Мэри была близка к Дуайту Макдоналду, в самых общих чертах ее можно назвать The Non-Communist-Left. Как и Дуайт, в старости она выступала против войны во Вьетнаме.

Она была красивой женщиной, но ее побаивались из-за репутации сердцеедки. У нее был ирландский тип красоты: очень светлая кожа, голубые глаза и черные волосы. Я уважал Мэри за ее прозу — земную, методичную, опирающуюся на факты, не поддающуюся модернистским соблазнам. Побаивались ее и как писательницу, поскольку она выводила в своих романах знакомых и любовников. Знаменитый иск о клевете подала против нее прокоммунистическая литераторша Лилиан Хеллман, о воспоминаниях которой Мэри написала, что в них лгут даже запятые.

Я познакомился с ним в Эльзасе, в Миттельбергхайме, осенью 1951 года, когда он приехал из Израиля на проходившую там конференцию.

Марголин был родом из Пинска. Поскольку он принадлежал к тамошней интеллигенции, его родным языком был русский, а не идиш. В молодости он стал сионистом, а затем халуцем и эмигрировал в Палестину. Летом 1939 года приехал в Пинск, чтобы навестить родных, и там его застала война. Несмотря на все ходатайства и документы, подтверждавшие, что он житель Палестины, вернуться туда ему не удалось. Его арестовали и сослали в воркутинские лагеря, где он провел несколько лет. Наконец, после освобождения он снова оказался в Палестине и там написал по-русски страшную книгу, переведенную затем на французский. Картины его первого дня в краю лагерей по-прежнему так же живо встают передо мной, как во время первого прочтения в 1951 году, когда я получил от него книгу с дарственной надписью.

Это была короткая и очень дружественная встреча. Спустя много лет я познакомился в Сан-Франциско с его сыном, известным адвокатом, который учился сначала в Израиле, а затем в Соединенных Штатах, где и поселился. К тому времени Юлиуш Марголин уже умер.

Вот я беру с полки один из пятнадцати томов сочинений Жака и Раисы Маритен. Для меня это великие имена, но для скольких еще живущих на земле?

Перед Первой мировой войной Жак Маритен изучал философию в Сорбонне и попал на лекции Бергсона, что сыграло решающую роль. По вероисповеданию он был протестантом. Переход в католичество совпал у него по времени с интересом к средневековой философии и намерением вернуть томизму его центральное место.

Брак с Раисой, еврейкой из России, обратившейся в католичество, обернулся продолжавшимися всю жизнь трудами двух мыслителей на благо Церкви. Быть может, когда-нибудь их даже канонизируют.

Не думаю, что я соберусь возобновить знакомство с книгами Маритена, хотя его попытка воскресить томизм, кажется, удалась. Он и Раиса много писали, в том числе о поэзии, и в межвоенном двадцатилетии литературно-художественные круги читали их произведения. К этому примешивается и политика. Святой Фома Аквинский был любимым философом католических тоталистов, то есть тех, кто противопоставлял корпоративное государство (Муссолини, Салазар) мерзостям либеральной демократии и большевизма. В Польше имя святого Фомы часто использовалось в статьях, одобрявших насилие в политике. Маритен не вдавался в политическую полемику (как и другой неотомист, историк Средних веков Этьен Жильсон[336]), но его трактаты, показывавшие актуальность Аквината в двадцатом веке, никак не способствовали развитию моды на крайние средства. Кроме того, он определенно высказался против сотрудничества с Гитлером в своей книге «Дорогами поражения».