Азбука - Чеслав Милош

Брак с Раисой, еврейкой из России, обратившейся в католичество, обернулся продолжавшимися всю жизнь трудами двух мыслителей на благо Церкви. Быть может, когда-нибудь их даже канонизируют.

Не думаю, что я соберусь возобновить знакомство с книгами Маритена, хотя его попытка воскресить томизм, кажется, удалась. Он и Раиса много писали, в том числе о поэзии, и в межвоенном двадцатилетии литературно-художественные круги читали их произведения. К этому примешивается и политика. Святой Фома Аквинский был любимым философом католических тоталистов, то есть тех, кто противопоставлял корпоративное государство (Муссолини, Салазар) мерзостям либеральной демократии и большевизма. В Польше имя святого Фомы часто использовалось в статьях, одобрявших насилие в политике. Маритен не вдавался в политическую полемику (как и другой неотомист, историк Средних веков Этьен Жильсон[336]), но его трактаты, показывавшие актуальность Аквината в двадцатом веке, никак не способствовали развитию моды на крайние средства. Кроме того, он определенно высказался против сотрудничества с Гитлером в своей книге «Дорогами поражения».

Небольшая группа польских католиков, связанная с журналом «Вербум» и центром для слепых детей в Лясках[337], ссылалась на Маритена в борьбе с националистически настроенным большинством духовенства, тратившим много энергии на антисемитскую пропаганду. По приглашению «Вербума» Маритен посетил Варшаву — не знаю, один или с Раисой. В Польше его влияние на ум одного человека из среды «Вербума» принес долгосрочные эффекты: Ежи Турович будет редактировать «Тыгодник повшехный» в духе трудов Маритена.

В Польше Маритена читали и в других узких кругах. Это были молодые литераторы, например самый способный из них, критик Людвик Фриде[338], погибший во время войны. Лично я обязан Маритену (как и Оскару Милошу) своим недоверием к «чистой поэзии». Так называемая современность велела выбрасывать из стихов всё относящееся к «прозе» и оставлять лишь лирический экстракт. В теории живописи Авангарду соответствовала Чистая форма Виткация. Между тем Маритен приводит слова Боккаччо, который в комментарии к Данте сказал: «Поэзия есть богословие». По мнению Маритена, поэзия — это скорее онтология, то есть знание о бытии. Во всяком случае, она не может заменить собой религию и стать предметом идолопоклонства. Религиозная литература, которую я в то время читал, не слишком помогала мне разобраться в себе, но отведение поэту скромного места вопреки попыткам провозгласить его «жрецом искусства» (которые Авангард продолжал под другим названием) следует признать полезной идеей.

Одержал ли Маритен победу? Удалось ли ему возродить мысль святого Фомы? Слишком мало времени прошло, чтобы ответить на этот вопрос. Сегодня даже духовные семинарии вошли в сферу влияния Ницше и Хайдеггера. Очень трудно читать тонкие «distinguo»[339] средневекового мудреца, даже пропущенные сквозь фильтр его способного ученика. Не знаю, много ли почерпнул из томизма мой покойный друг Томас Мертон[340] (Маритен был у него в Гефсиманском монастыре в Кентукки). Мертон выражал приверженность другому средневековому мыслителю, Дунсу Скоту.

На этих островах можно узнать многое о светлом и темном цвете кожи. Немногочисленные аристократы, colons, то есть потомки колонистов, — белые. Ниже в иерархии стоит средний класс — адвокаты, врачи, чиновники, купцы. Кожа у них цвета кофе с молоком, это мулаты. В самом низу сельское население — черное. Острова — часть Франции. Они получают многочисленные субсидии, поэтому там нет городских трущоб. Горожане живут приблизительно как во французской провинции. Судьба деревенских жителей, пожалуй, более завидна, чем удел чернокожего населения Америки. Они ходят в школу и говорят по-французски без акцента, что отличает их от американских негров, которых можно узнать по произношению, едва они откроют рот. Они показались мне дружелюбными, лишенными угрюмой враждебности к белым, как в Америке. Между собой они говорят по-креольски, и в этом главная проблема. Нужно ли вводить в школе обучение на креольском языке? А может быть, он должен стать государственным языком независимой Мартиники? Переводить ли на креольский, которым пользуются около восьми миллионов человек на разных островах, шедевры мировой литературы? Родители, посылающие своих детей во французские школы, относятся к этой программе не слишком благосклонно: и правда, что делать с креольским за пределами своего острова?

На соседнем острове Гваделупа я думал о поэте Сен-Жон Персе, или Алексисе Леже, нобелевском лауреате, знакомом мне по Вашингтону. Он родился на этом острове в семье белых colons, провел там детство и воспевал тропическую природу и своих черных нянек в первом, вышедшем в 1911 году сборнике стихов «Éloges»[341], который лично я считаю его высшим достижением.

Его отец был высокопоставленным чиновником, поэтому дом был состоятельным, солидным, с большим количеством прислуги. По окончании учебы в Париже Алексис Леже сделал дипломатическую карьеру, дослужившись до секретаря Министерства иностранных дел. После захвата Франции немцами эта высокая должность вынудила его искать убежище в Вашингтоне. Хотя после войны Леже летал с американского континента во Францию, пролетая и над своим родным островом, он никогда его не посетил, что заставило литературоведов задуматься. В «Éloges» он мифологизировал свой родной дом, превратив его в деревенское имение среди тропической растительности, в то время как на самом деле этот дом стоит на городской улице в столице острова. Подозреваю, что поэт не хотел очной ставки с журналистами.

Американская литература двадцатого века кончилась, а была она в значительной мере литературой бунта против «крысиных бегов», когда человек думает только о том, как заработать деньги и потратить их. Миллер, родившийся в Нью-Йорке сын немецкого иммигранта, зарабатывал на жизнь тяжелым трудом, читал Ницше и мечтал об освобождении. Освободиться можно было, только вырвавшись из-под власти общепринятого закона: кто не работает (в офисе, в магазине, на заводе) — тот не ест. Бегство в Париж означало переход под власть другого закона — колонии художников, вечно обновляющейся богемы. Генри стал одним из expatriates[342] — как Эзра Паунд, Гертруда Стайн, Эрнест Хемингуэй или Скотт Фицджеральд, хотя стилистически не походил ни на одного из них. Вместо того чтобы писать романы и новеллы, он, подобно Уолту Уитмену, избрал «песнь о самом себе», но в прозе и отказался от всех принятых в обществе запретов, касающихся лексики и описаний секса. Его истории от первого лица о собственных — неважно, подлинных или вымышленных — похождениях были новаторскими. Думаю, на него оказали влияние автобиографические рассказы Блеза Сандрара[343]. Но прежде всего Миллер пошел несколько дальше в уитменовской смелости говорить «я», в чем ему помогла бросающаяся в глаза самовлюбленность. «Я» уже не отождествляло себя с Америкой, праздновало свою свободу бунтовщика, поэтому можно сказать, что в Миллере заключена вся битническая поэзия пятидесятых годов. Если бы не Миллер, наверное, не было бы и Аллена Гинзберга.